Китовый ус

Если бы не это обязательное условие — чистый, Хруслов нашел бы котенка немедленно. Поехал бы в Кузьминки, где они раньше жили, там под каждым домом этих котят любой масти-колеру… Это в новом районе подвалы еще не обжиты. Федор спрашивал у знакомых, у сослуживцев в гараже. Котят, как назло, ни у кого не было. К тому же стоял январь, в этом месяце их, говорят, вообще не густо. Да были еще морозы — двадцать пять — тридцать градусов, никто и на Птичий рынок не выносил. У них долго не было неотложной нужды заводить дома животных, хотя Максимка их любил. Купил Хруслов как-то аквариум с рыбками, но сын к ним быстро охладел, и рыбки заболели. Держать собаку им было почти невозможно — Федор часто уезжал в командировки на одну-две недели, Галине тут уж было не до собаки: утром надо отвести Максимку в сад, отработать смену на фабрике, после работы забежать в магазины, взять сына домой, справиться с домашними делами. И это в лучшем случае, если дома все нормально, а Максимка часто болел, и тогда жена совсем не выходила из дому, просила соседок или присмотреть за ребенком, пока она сбегает в магазин, или же принести продуктов… Нет, собака никак не вписывалась в быт Хрусловых. Ее нужно каждый день выгуливать, к тому же им, выросшим в деревне, всегда было жалко городских собак, живущих без свежего воздуха, на каких-то подстилочках, без собачьих радостей, которые предоставлял деревенский простор. «Максимке вместо четвероногого друга нужна двуногая сестричка. Собака — тот же ребенок», — сказала как-то Галина, и Хруслов больше не поддерживал Максимкины разговоры о собаке.

Они решили обзавестись вторым ребенком, как только Максимка пойдет в школу. Все-таки лучше будет для первоклассника, рассуждали они, если мать его и встретит, и накормит, и за книжки вовремя усадит. Совсем было бы хорошо после первенца родить второго, но жена тогда училась в институте, ей из-за Максимки пришлось переводиться с вечернего на заочное отделение.

А Максимка болел и болел, по три недели в месяц, летом они по очереди сидели с ним в деревне, отпаивали у бабушки парным молоком, проветривали все клетки свежим воздухом. Там он набирался гемоглобина, забывал об острых респираторных заболеваниях, пневмониях, дизентериях, энтерколитах и прочих болячках, которые от сына никак не отставали. Возвращался Максимка в Москву — все его болячки словно поджидали тут.

Прошлым летом они, кроме деревни, побывали с ним на море, парнишка подрос заметно и вроде бы окреп. Но в ноябре снова заболел, попал в больницу, там показали его профессорам, и те сказали, что ребенку нужна срочная и сложная операция. Диагноз был страшным, но теперь уже все, кажется, осталось позади — профессор, которая делала операцию, выписывая Максимку домой, сама всплакнула на радостях. «Я тридцать лет хирург, — говорила она, — но если бы мне показали этого ребенка и сказали, что он двадцать дней назад перенес такую операцию, ни за что бы не поверила… Дорогие мамаша и папаша, не подумайте, пожалуйста, ничего плохого, но хирургу, пожалуй, достаточно сделать всего лишь одну такую операцию, чтобы прожить жизнь не зря… Потому что теперь другие смогут делать то же самое. Так что простите меня за слезы, но я не знаю, кто из нас более счастлив — вы или я…»

Но тогда, перед операцией, когда профессор пригласила к себе его и Галину, она все спрашивала, дали они письменное согласие на операцию или нет. Хруслов дважды ответил, что дали, еще три дня назад написали такую бумагу, медсестра тут же подшила ее в историю болезни. Понял он тогда, что профессор сама еще не решилась на операцию, а они, родители, уже подписали Максимке приговор. Подумал он так, но Галине ничего не сказал — она и без этого почернела и окаменела.

«Значит, согласие есть, — сказала наконец профессор. — Разрешаю свидание с Максимкой. Но, мамаша, не более трех минут. Слышите: три минуты!»

Им надели халаты и маски, повели в палату. Максимка лежал один в боксе. Он сразу узнал их, обрадовался и слукавил: «Я думал, это новые врачи пришли. А смотрю: моя мама и мой папа!»

Он с трудом поднялся, сел на кровати, свесив ноги в длинных больничных штанишках. За недели больничного житья он повзрослел, не просился домой, понимая, что не выпишут.

Хруслов молчал, чтобы жена могла больше поговорить, может, ей нужнее, и все думал о том, что это, быть может, последняя встреча с сыном. Он силился отделаться от этой мысли, тем более что профессор предупреждала: «Я в телепатию верю. В том смысле, что ваше состояние передается ребенку. Так что уж вы, будьте любезны, не волнуйтесь». Только мысль эту ничем не удавалось перешибить, вытеснить, и Хруслов, когда медсестра попросила закончить свидание, все-таки не сдержался, подумал, что ему, возможно, всю жизнь потом жалеть, если он этого не сделает, и спросил:

«Максимка, сынок, что тебе очень хочется?»

Тот совершенно по-взрослому задумался, даже наморщил лоб и сказал:

— Котенка.

— Маленького? — вмешалась жена.

Максимка опять подумал и ответил: «Такого, как у бабушки».