Клад

– Кабы было чего с них добиться! Нам логика в том лишь себя озаряет, что был он когда-то, тот клад. Но когда и под кем – нам поймать в здравый смысл не засвечено.

– Хорошо, – принимает Флорин. – Пусть клад был. Только Вылко к нему чем причастный доподлинно?

– Возможно, ничем. А возможно, замешан владением, – скучает в окошко учитель. – Не возьмусь утверждать ни туда, ни сюда.

А Оторва на них удивляется вывихом рожи.

– Я чего не пойму, это нам уже двое сундук отсекают? Не втолкуете ль нам, виртуёзы, за какой чешуёвиной были сегодня отстрел живодеров, османские пытки, стамбульский острог? И каким же побытом бескладочный Вылко в Загоре домишко надыбал? На чьи он шиши обзавелся дворянским конем? Вы хотя бы башками по фактам чуток шевелите!

Флорин оборзел на Оторву точить глазомеры, фуфырится:

– Предположим по фактам в бродяге нечистый характер. Из подлого свойства допустим, что сам же их Вылко и сдал. Что тогда?.. А тогда он в тюрьму на постои в цепях не ковался! Драгостина с Кубратом сгноили, а этого вывезли в Одрин и там обронили вдали от болгар на скитания. Все, как он Аспаруху рассказывал. Кроме, конечно, измены. Ею ваш Вылко скромнел и не кичился.

– Ну а деньги на дом где украл?

– Дак османы израдство его поощрили! Или в лишеньях суровых наскреб по грошам за батрацкие годы. Обоснуешь плотней мне резоны, коллега Станишев?

– Трактовки его искажений возможны, – ответствует тот, но потом добавляет: – Как, впрочем, и их отрицания.

– Да вы сами вникайте, – упорствует глупый Флорин. – Если был он богат, так чего же годами хребет свой ломал мимо дома?

– Опасался коварства людского, – довлеет над вздорщиком гулкий Евтим. – Был покамест один, все семью выбирал. А потом, как нашел свою Вылку, терпел подходящего случая. Что ты каверзы втуне разводишь? Ужели не ясно тебе речено: открылся предсмертно на шестеро строгих свидетелей. Дескать, клад мой под вами остался, при этом почти и не тронут. Аки форменный дьявол, проклятьями их сколдовал, потому не сыскалось с тех пор то крамольное злато.

– А что, коль сознался на них он враньем, а не правдою?

– Ха! – взвивается Гыдю Паунов. Уж на что негодяй, а гляди, и его проняло. – Перед смертью солгать – извращенье неслыханное и посему несусветное. Кем бы ни был мерзавец, а все ж божья тварь, даже коли отпетый в себе веролом. Хоть из кожи вон лезь, на границе миров не смухлюешь.

– А то! – восклицает внезапный Рахим. – Смерть такая судья, что ее уважают и шах, и гяур. И старик, и дурак, и комо́чный младенец. И букашка, и высший орел, и медведь. Нет на свете такого ослушника, чтобы смертью своей набрехал. А иначе не будет ему от Аллаха прощения.

– Не больно он пекся о нем, – теребится за нитку Флорин, – о Господнем прощении. Все, что жаждал – уют да любовь, и притом на земле. Колесил их по целой стране, но сложить не стяжал под надежности теплого крова. Отсюда ему и кирдык.

– Что-то как-то ты это того, – пузыри́тся бай Пешо Бакларов. – Остужаешь нам Вылко из татей мятежных в сопливца. Коли есть чем пятнать, не темни, растворяй.