Клад

Отсчитав, она рубанула ладонью по воздуху, подалась спиною назад, во вздохнувшую пропасть, и, растворившись во вспышке, исчезла. Максим Петрович крякнул и вжал в плечи голову. Потом воровато присел и повел взглядом по сторонам. Никого. Только две контрамарки, внушал себе он, неуклюже цокая немеющим языком.

Тяжелая, звонкая капля саданула его по макушке, но он не погиб, а только промок под дождем, который стегал теперь так, словно решил изодрать своей острой, ухватистой плетью всю одежду, всю кожу, всю душу…

Она провела в его жизни каких-нибудь четверть часа – ненужные скобки, вне коварных объятий которых ее не было, нет и не будет.

Она провела в его жизни достаточно, чтобы уже никуда не исчезнуть.

«Исчезнет, как миленькая! Да мало ль бывает таких вот случайных, необязательных скоб! – рассуждал с возмущением М. П., уплывая по рельсам домой, к истоку порядка, в надежную гущу из тьмы. – Изгнать, будто беса, и дело с концом. Подкралась и вспышкой ударила. Бесовщина, доподлинно! И что характерно, вроде б обычная сцена: любуетесь мирно пейзажем, никому не мешаете, вдруг, точно черт из коробочки, вырастает девица и сует в руки камеру. Сколько раз так бывало! Кто-то втиснется в жизнь к вам всего на секунду, чтоб запечатать мгновение в своей… Но чтобы вам же за это потом и страдать?! Абсурд, да и только. Ни общих знакомых, ни незнакомых, ни имени… Щелчок объектива, прыжок – и вы сразу прокляты? Только с чего моя совесть должна быть запятнана? С того, что покуда все дома сидели, я отдувался один под грозой? А меня перед тем чуть Шарко не убил, между прочим. Смягчающее обстоятельство. Состояние стресса, аффект плюс сопутствующие галлюцинации. Видел – не видел, встречал – не встречал, кто теперь поручится? Доказательств-то нету. Аппарат? Вы его для начала найдите! Швырял вслед за ней или нет, я уж и сам не скажу. Даже если швырял – что с того? Безусловный рефлекс: торопился вернуть владелице собственность. Пусть теперь возвращает мою. Много я не прошу: отдайте назад мою жизнь, и без всяких там скобок».

Негодование Максима Петровича было законным и искренним, но унылым и постным, каким-то понурым. Несколько тягостных, низких вопросов тащилось за праведным гневом ползком, точно большая раненая змея, и не давало ни сна, ни покоя: почему она так поступила, отчего ее выбор пал на меня и что и кому собиралась своим идиотским поступком сказать эта фантомная женщина? Знать ответы совсем не хотелось. Хотелось лишь стиснуть покрепче проклятые скобки – до предела, в бессмысленный знак перевернутых, тоненьких губ, вкус которых он все еще помнил, но не как поцелуй, а словно ниспосланный символ (мимолетная нежность лобзания с грозой, прикосновение к запретному плоду, восхитительный приступ удушья). Он был так хорош, этот вкус, что проще простого казалось не верить в него, внушая себе, будто не было и самого поцелуя. Коли так, снимка не было тоже. А если и был, то такой же, как сотни других снимков смерти, снятых другими в других обстоятельствах.

За годы работы подобных картинок М. П. навидался немало. Отбирая их для журнала на потребу капризным читателям, он потрафлял и себе – тому привередливому инстинкту фотоэстета, с которым Максим Петрович безошибочно распознавал специфичную и многоликую красоту пойманной в кадр человеческой смерти. Часто ее красота бывала красива не в меру. Это мешало, как толстый слой грима на тонком, прозрачном лице. Приходилось ее чуть «калечить» и придавать естественный вид: совершенная смерть, как и жизнь, нуждалась в своих симпатичных изъянах, миллилитровых инъекциях облагораживающего уродства – необязательных родинках, покоробленной шрамом симметрии, вероломной морщинке на льдистом безукоризненном лбу. Работа была абсолютно стерильной: творя из смерти свои композиции, редактор всегда оставался к ней непричастен, как непричастен к убийству животных, из которых делает чучела, добросовестный таксидермист.