Клад

Он думал о том, как однажды повел жену к холму за мостом и, затерявшись в высокой траве от чужих глаз, нарвал маленьких голубых цветов полную ладонь. Еще было много солнца, а она смотрела ему в лицо и вся побледнела. И он подошел к ней, взял за плечи и притянул к себе. И тогда они победили ее опозоренную кровь, и она понесла.

А еще был случай, когда он лежал на выгоне и его укусила змея. Он щелкнул кнутом и перехватил ее пополам, и ему почудилось сперва со страху, что это гадюка, и он весь затрясся, ходуном заходил. Смеху-то! А потом он пришел домой и все рассказал и показал рану, а она разревелась и долго еще после не решалась коснуться его руки…

Как-то раз тоже было. Чурек пекла, а он в тесто монетку бросил, на интерес: кому выпадет. Чего гадал – к ней монетка пришла, с рожденья счастливая. Радовалась, как воробей, честное слово!

А корыто зимой расколола – злилась, как черт, губы надула и зрачками засверкала. Все потому, что он рассмеялся. Не любит неловкой выглядеть. Подвижная, прыткая такая…

Или вот солнце в ладошку ловит, будто ребенок малый. То же с огнем вытворяет. Подставит ладонь против глаз и смотрит, как ее насквозь высвечивает.

А порой задумается и, словно конь какой, даже ухом поведет. Уж что там слышит или чует – куда человеку понять! Да лишь бы ей в охотку было. Мне-то что… Женщина! И не хуже других. Иногда, правда, как из бросового ручья напилась, глаза помутнеют, и лицо белое, изменится, одичает, вроде и не в себе. Но то – несла когда. Не теперь.

А родила легко, как посмеялась. Играючи прямо родила! Сами женщины удивлялись. Чего ж, говорю, столько в себе таскала, если дело для тебя пригодней, чем миску масла сбить! Покраснеет, хоть и наедине мы, по-семейному. Видно, и вправду стыдно, что ждать заставила лет – целый ворох. Да ведь всякое бывает…

Осень вон в самой поре. Любит она осень. Осенью, говорит, жизнь тебя как за двоих соком поит. И запахами закидает, так что каждую каплю помнишь. И то верно. Вот только…

Он осекся, и слух его проснулся. Он сразу вспомнил. И почти тут же прозрел. Медведь лениво заносил лапу, прижав ягненка к стволу. Вон оно, значит, как, проплыло в мозгу у человека, и он застыл, окаменел. Услышал, как задрожали локти и тонко проскулило его собственное горло, когда зверь трепал клок бьющейся шерсти. Человек вспомнил и не мог пошевелиться. Он видел, КАК ЭТО БЫЛО. Зверь был огромный, как само прозрение, с ними двоими было не совладать. Так же сидя на корточках, скомканный в темноте, человек не проронил ни звука. Он вспомнил и теперь досматривал все до конца, обманутый и безвольный, не в силах приказывать телу. Оно будто прогнало его и больше не повиновалось. Он смотрел распахнутыми глазами и видел все отчетливо, как днем, словно смерть не вместилась во тьму. Словно страх в нее не вместился. Зверь зажал шерсть меж лап, помял, придушил ее и дал выход молодой растревоженной крови. Человек слышал, как она стекала из раны и разливалась по громкой земле. Тогда он закрыл глаза и попытался хотя бы найти свой голос, потому что знал: с ним самим, человеком, покончено тоже. Но голос спрятался, исчез, как открестился от него. Остался один слух да локти. Дрожащие на коленях локти.

Он сидел долго. Намного дольше того, как очистился слух и открылись снова глаза. Потом он встал, повесил на плечо винтовку и пошел прочь. Ноги затекли, и идти было трудно.

Домой он поспел к самой мгле. Впотьмах подошел к надочажной цепи, пропустил ее меж пальцев и подумал, что и сейчас не плачет. С конем он решил не прощаться, и заняться теперь было нечем. Оттягивать не имело смысла. Он наклонился, поднял головню подлинней, прошел в угол комнаты, уселся поудобнее на табурет, поставил на пол вниз прикладом винтовку, осторожно взвел курок и медленно поднес к нему головешку. Очень хотелось пить, и было это странно. Я ошибся, подумал он, нельзя было о ней, как о живой…

О чем еще думать, он не знал, но все ж не спешил. Было даже любопытно сидеть вот так, выпрямившись, без движенья, и искать, о чем бы подумать.

Потом он понял, что пора. Он вздохнул, резко надавил на головню, услыхал щелчок, а спустя мгновение решил, что смерть мало чем отличается от жизни. Открылась дверь, и он увидел друга. Тот держал в руках прут с зажженной паклей и внимательно вглядывался в пространство, потом заметил его, вошел и прикрыл за собой дверь.

– Ты все успел? – спросил друг, и человек понял, что смерть снова его одурачила.

Он выронил винтовку, переждал озноб и глухо выругался. Затем поднял мокрые глаза и хрипло задышал. Друг нахмурился, приблизился к цепи, опустил прут и разжег огонь в очаге. Обернуться он не торопился. От огня повеяло жаром, и тот, кто дрожал, начал согреваться. Он сказал:

– Я струсил.

Друг вобрал в плечи голову, но не повернулся.

– Я ничего не сделал. Я не смог ничего сделать. Я струсил.

Тишина треснула щепкой в очаге и подсыпала света. Они молчали. Потом друг встал и посмотрел на него:

– Ты можешь пойти еще.

Он отрицательно покачал головой: