Клад

«Все-таки самая загадочная на Руси категория — начальство, — подумал Мазин. — Ведь редко найдешь у нас человека, который бы о начальстве отозвался положительно. — Зато граф Бенкендорф, Александр Христофорович, кажется, вполне искренне полагал, что счастье России в том, что все в ней делается по воле начальства. Может, и прав был покойный граф?.. Вот и решило начальство волю свою продумать обстоятельно, без спешки. Тем лучше!»

Решив повидаться с Пашковым, Мазин плохо представлял себе нынешнее положение и образ жизни «кинодраматурга и писателя». Сами слова эти показались бы горькой насмешкой Александру Дмитриевичу, который пребывал в черной полосе неудач и не без оснований подозревал, что и впереди его не ждет ничего хорошего.

Недели за три до того, как фамилия Пашкова была так странно зафиксирована в милицейских документах, Александр Дмитриевич валялся на продавленном диване в своей квартире и размышлял по укоренившейся уже привычке о бедности. Раньше он определял ее симптомы мягче, называл безденежьем, но безденежье — заболевание временное, вроде гриппа, а у Пашкова болезнь прогрессировала, не давая оправиться, и диагноз ему пришлось ужесточить: «хроническая бедность, что в мои годы неизлечимо, подобие СПИДа, который уничтожает волю к сопротивлению. Короче, был Александр Пашков, да весь вышел…»

Однако же был!

Правда, ему и тогда уже тянуло к сорока. Но в то время возраст этот чуть ли не за юношеский считался. И Александр Дмитриевич, типичное дитя инфантильного поколения «семидесятников», назывался просто Сашей и наивно полагал, что впереди если и не вся жизнь, то значительная, а главное, приятная ее часть. Что долгожданная удача — начало полосы удач, а если и случаются осложнения, то «за декабрем приходит май». Он верил, что благие усилия вознаграждаются, а его усилия будут вознаграждены непременно. Несмотря на внешнюю скромность, был Саша скрыто тщеславным.

Жизнь, однако, оказалось, не улыбалась, а подсмеивалась.

Кино! Из всех искусств увлекательнейшее и денежное. Так он думал и, несмотря на жалкую зарплату музейного работника, авансы тратил, не оглядываясь и не заглядывая вперед, считая эти деньги первоначальными, за которыми придут основные, большие. Ведь сценарий режиссер пробил, картину сняли, и фильм вышел с его, Александра Пашкова, фамилией, крупно набранной в титрах на ярком фоне пламени, охватившего взорванный подпольщиками театр. Потом была одобрительная рецензия в «Советском экране», а в «Искусстве кино» одобрительный абзац в серьезной статье. Даже в «Кинословаре» энциклопедическом картину упомянули, правда, в общем списке шестнадцати тысяч других, там названных.

Преисполненные оптимизма Саша с режиссером засели за новый сценарий, который Александр Дмитриевич полагал лучшим, чем первый, потому что решил отразить теперь не только известное по материалам, но и лично пережитое и даже некоторую тенденцию, которую режиссер, человек более опытный, встретил, впрочем, прохладно.

Тем не менее замысел и тенденцию вначале одобрили, снова выписали аванс, и Александр Дмитриевич, все еще называвшийся Сашей, чувствовал себя на коне и даже в некоторой эйфории воображал многое.

Но не зря говорят, что конь и о четырех ногах спотыкается. Заметил Саша это не сразу. Конечно, к первому варианту сценария были, как водится, сделаны поправки. Нежелательные (впрочем, разве бывают поправки для автора желательными?), но терпимые. Однако за ними последовали новые, на этот раз «принципиальные». Саша еще не верил в катастрофу, думал, что в кино как в кино, всегда на волоске, но под конец образуется. А вместо этого под конец произошло обсуждение, где было сказано: «Нам это не нужно». Саша возмутился и настаивал, чтобы режиссер шел и пробивал. Режиссер не пошел. Он сразу сник и долго объяснял, почему «это непробиваемо». Саша был потрясен, объяснений не принял, да и вообще не знал, что и думать — то ли в самом деле непробиваемо, то ли режиссер загорелся новой идеей, а в его сценарии разочаровался и предал…

Провал был полный. И то, что полученные авансы списали, не утешило ни на копейку, слишком малы были эти копейки в сравнении с ожидавшимися рублями. Иллюзион обернулся иллюзией.

Но тогда Пашков еще не сломался. Даже показалось: а может быть, все к лучшему? Ведь в последнем варианте сценария, в сущности, мало что осталось от того, чем он особенно дорожил! И Саша принял решение, которое, как он надеялся, поправит положение. Он переделал сценарий в повесть. «В кино массовый зритель, вот они и перестраховываются. А книга потребляется индивидуально, да и редакций больше, чем киностудий…»