Клад

Как бы подслушав соседку, Фрося постучалась в дверь и толкнула ее свободной рукой, в другой она держала тарелку с куском пирога и стопкой красной наливки.

— Александр Дмитриевич, чем богаты, тем и рады. Правда, пирог не такой, как я раньше пекла, старая уже, не уследила, пригорел, мы его поскребли немножко, вы уж не обижайтесь.

— Что вы, Фрося! Это ж мой любимый…

То, что мать сказала «с луком и яйцами», тоже шло от учительской педантичности. В пояснении не было нужды. Сколько он помнил, Фрося всегда пекла на день рождения именно такой пирог и всегда потчевала им в сопровождении вишневой наливки, которую полагала целебной. Убеждениям своим она не изменила и на этот раз.

— Наливочка, вы знаете, очень полезная. Сейчас все осуждают, а я уж так жизнь прожила, и наш Доктор говорит, что наливка не повредит. Правда, Варвара Федоровна?

Александр усмехнулся. Мать никогда ничего спиртного в рот не брала и даже в незапамятной Сашиной юности сурово выговаривала Фросе за подобное угощение.

— Он ведь совсем мальчик, Фрося.

— Да наливка не повредит, Варвара Федоровна.

Теперь мать сказала:

— Меры по борьбе с алкоголизмом приняты очень своевременно. Сколько эта отрава одаренных людей погубила! Достаточно вспомнить твоего режиссера. Да и сам ты…

Об этом сын распространяться не хотел.

— Наливка полезная, — возразил он. — Видишь, и Доктор подтверждает.

Мать против Доктора выступить не решилась, смолчала, а он выпил наливку и поцеловал Фросю в лоб.

— Сколько же вам стукнуло, Фрося?

— И не говорите, Александр Дмитриевич. Со счета сбилась…

— А выглядите хорошо.

— Ой, через плечо плюньте!

Нет-нет, правда, не бойтесь, я по дереву постучу.

— Ну, спасибо на добром слове. Кушайте на здоровье, Саша!

— И вам спасибо. Здоровья вам!

Фрося вышла, а Саша остался с чувством стыда. И тут забыл, не купил даже скромненького подарка этой славной женщине, которая так много делает для его матери, делает такое, что он бы делать должен. А он пришел не отдавать долги, а приумножать, и не столько в деньгах — рубль мать невысоко ценила. Другой счет у них много лет тянулся.

Сложились их отношения давно и навсегда. Отношения самых близких по родству и постоянно далеких и недовольных друг другом людей. Он, правда, отходил иногда, даже винил себя, но винил не за то, за что она его винила, и потому понять друг друга и смягчиться по-настоящему не могли оба.

Когда это началось?

Саша считал, что с того дня, когда он потерялся в магазине. Он был совсем маленький, а магазин огромный, в несколько этажей, переполненный людьми. Покупатели, и довольные, и разочарованные, спешили, безразлично обходя мальчика, который, измучившись тщетным поиском, отрезанный толпой от матери, стоял безутешно, прижавшись спиной к пилону, и даже плакать не мог от растерянности и горя. Саша был такой маленький, что и адреса своего не знал, а жили они далеко, и теперь он чувствовал себя в бурлящей толпе, как Робинзон на необитаемом острове посреди бурного океана.

А люди спешили и спешили вокруг, не замечая его неведомых миру слез, и, может, кто даже и подумал — вот какой послушный, тихий мальчик, поставили его тут, он и стоит, ждет маму!

И вдруг она появилась. Тоже перепуганная и измотанная поиском по этажам и секциям. Они увидели друг друга, но чувства их вылились по-разному. Он устыдился своего страха, моментально растаявшего в радости. «Ну разве мама может пропасть? Это же мама!» И он сказал, смущенно протягивая ей ручонки:

— Я думал, думал, где моя мама? А она — вот она!

Но у нее пережитое выплеснулось иначе. Не радостью, а гневом.

— Вот ты где!.. Злости не хватает…

Он, будто на стену, наткнулся на ее гневный взгляд, и ручонки опустились. Саша не мог понять, почему она так смотрит, ведь оба они нашлись.

Возможно, именно в тот день, увидев его растерянного, жалкого, безмолвно прислонившегося к опоре, испытала Варвара Федоровна первое разочарование в сыне и в своих надеждах. Потом много лет разочарования множились, пока не вылились в рубежную в их отношениях фразу, в крик: «Ты не Пушкин!»

Правда, он и сам ее подтолкнул. Шла очередная нудная стычка с упреками, укорами за несложившуюся жизнь. Саша отбивался лениво, это равнодушие и раздражало, возмущало мать. То, что она внушала, он не воспринимал всерьез, пропускал мимо ушей или пытался свести на шутку.

— Как ты смеешь бравировать своим легкомыслием!

— На Пушкина мать тоже жаловалась.

И тут она выкрикнула, будто среди затянувшейся вялой перестрелки громыхнул нежданный фугас.

— Ты не Пушкин!

Глаза сверкнули, и мать в ярости — хотя чувства она всегда по-учительски стремилась сдерживать и других тому учила, на этот раз не сдержалась — схватила старую школьную ручку со стальным пером и с размаху вонзила в стол. Перо прорезало клеенку, вошло в дерево, и легкая ручка-палочка затрепетала над столом.

Саша смотрел, как она вздрагивает, и вдруг сказал, хотя и не хотел:

— Вот так бы ты и меня проткнула.

— Дурак! Я тебе всю жизнь отдала.