Клад

Ну что ж, пусть осматривают свысока пиджак и смеются над мороженым, над кладом-то не посмеются…

Саша тихо засмеялся, хихикнул, скрипнув пружинами, пружины ответили, болезненно уперлись в бока, полухмельные мысли нарушились, прервались, расползлись, уступая рассудку, и он подумал о себе презрительно: «Домечтался! Счеты свел. С кем?»

Александр Дмитриевич подтянулся на локтях, поправил подушку под головой, нашел положение, при котором пружины не давили в ребра, и замер, глядя в темный потолок.

«Ну почему ж мы так опустились, Господи! Человеческую суть утратили. Вот перебрал я всех — от собственного народа до родных детей — и ни с кем делиться не хочу. Неужели алчный такой? Зачем мне деньги? От жизни оборониться? Защитить себя, насколько смогу… Не для роскоши они мне нужны. Деньги для меня — щит, независимость, обеспеченность необходимым, и никто сегодня другого щита не знает. Но от этого-то не легче, душа-то выветривается… Или выветрилась уже? У меня выветрилась, точно. Ну, почитал Лаврентьева, подумал о высоком, о смысле, о том, как и за что умирать. Ну что мне Лаврентьев? Для тех людей иные маяки светили. За убеждения шли насмерть. А так ли? За убеждения Шумов должен был взорвать немцев, а себя сохранить, чтобы продолжать борьбу. А он не сохранил, хотя не мог не понимать, что дело под угрозу ставит ради жизни ненужной и пустой, какой-то певички. Значит, и у них не просто было, и они сомневались в поисках истины. Знали, зачем живут, или убеждали себя, что знают? Мы подвиги в их смерти ищем, а им тоже из своих пут вырваться хотелось, потому что многие и тогда поняли, что задачу поставили непосильную — все человечество облагодетельствовать, спасти и осчастливить. А вместо счастья — Россия, кровью умытая. Так что, милые вы мои отцы-прародители, ваши-то смятения, может быть, почище моих. Вы по-своему вечный вопрос о смысле жизни решали, а я по-своему. Вы через всемирное счастье, когда всем и без денег хорошо будет, а я через свое, когда без денег жизнь плохая. Кто же ближе к истине? Я хоть иллюзиям не предаюсь. Но дорого обходится, за разумность обмельчанием души платить. Те бились в клетке, куда все человечество загнать хотели, а я в одиночке. Кому хуже? Или без разницы? Почему же они мне более симпатичны, чем я сам себе?..

Ну, пошло… Будь ты проклята, самоедская натура! Прослойка… Из народа вышла, к власти не допустили. Но ты-то, прямо скажем, к власти не стремился. Тут уж совесть чиста. Вот перестройку объявили, и взвинтились многие, вскочили и ринулись, норовя прогресс обогнать, как Тарелкин. Не можем иначе. Или Америку, или себя, но непременно перегонять, до кровавых мозолей. Нет, игры не для меня, я на своем «феррари» с продавленными пружинами в гонке не участвую. Мне и в гараже хорошо. За скромность Господь и подбросил, видимо, кусочек сыру. Только не разевай рот, держись крепче за диван и обозревай без суеты весь этот огромно несущийся мир с его смехом и слезами. А себе улыбку оставь ироническую. Мировых проблем не решишь, зачем живешь — не узнаешь, смерть придет — не избежишь…»

Потолок чуть посветлел, подступила предрассветная дремота. Саша засыпал, не ведая, что смерть, которой не избежишь, уже в пути…

Свое первое и несомненное заключение о Пашкове — трус — Денисенко составил много лет назад в подвале, когда сказал своим амбалам:

— Дайте ему как следует.

И двинулся к выходу, оглядев растерянного Сашу, что-то бормотавшего в страхе перед расправой.

Расправу Валера считал заслуженной и справедливой. Она вполне укладывалась в рамки порядка, который его устраивал и который он представлял и оборонял. С точки зрения Денисенко, было вполне нормальным, что жалкий мужичок обсчитан на целый килограмм, какой еще с него толк? А Дуся людей кормит, в том числе и Валеру, и, следовательно, нуждается в защите. Зато от типов вроде Пашкова его просто тошнило, он кожей ощущал отвращение к ним, потому что сам был работягой порядка, а тот типичным его паразитом из тех чистоплюев, у которых всегда находится рука и дотянуться до верхушки им всегда легче, чем тем, на ком верхушка держится. И этот на Чурбанова выход нашел. Валеру выгнали, как провинившуюся собаку, а кинодраматург, дерьмо собачье, склепал дешевую байку с благородных подпольщиков и кучу денег загреб. Короче, по твердому убеждению Денисенко, в пашковской истории он оказался самой настоящей жертвой и имел полное право расквитаться сполна, как только появится возможность.

Но ему и не снилась такая возможность.

То, что предстояло сделать Валере и что он скромно назвал «операцией», должно было полностью изменить его жизнь, превратить из нынешней мизерной в ту настоящую, о которой всегда мечталось. Осуществление большого счастливо совпадало с радостью долгожданной расплаты. Думая об этом, Денисенко испытывал особое удовольствие. Гарантией, что «операция» пройдет успешно, а месть сладко, была несомненная для Валеры трусость Пашкова.

Началась «операция» незапланированной удачей.