Клад

Денисенко отключил паяльник и опустил стержень в банку с водой. В банке зашипело.

— Перегрелся. Пусть остынет. Разогреть мы всегда успеем, правда?

«Почему человек надеется на чудо? Почему так жить хочется?» — захотелось крикнуть Саше, и он невольно напряг челюсти. Валера понял его по-своему и быстро выдернул кляп.

Так немного было сделано, но Пашкову померещилось, что чудо началось, и он скривился в жалкой улыбке.

— Спасибо…

Денисенко посмотрел удовлетворенно.

— Видишь, по-хорошему-то лучше! Ну, говори.

— Нельзя же, нельзя же так. Ты знаешь, что клад по закону…

— Не знаю! — отрезал Денисенко. — Нету для меня закона, понял? Был я на страже закона, а ты меня оттуда вышиб. Теперь плати. Я ж с тобой, как с дитем, нянчусь. Куш предлагаю. Ну! Выкинь закон из головы. Ты сам клад от закона скрываешь. Забыл? Для нас теперь один закон. Закон — тайга!

И снова он сделал ошибку. На этот раз подвела пашковская слабость и попытки к переговорам. Нужно было схитрить, согласиться на словах на сдачу клада, на дележку вознаграждения. Может быть, таким приемом и вынудил бы он Сашу самообмануться, довериться, схватиться за соломинку. Но сама мысль отдать три четверти клада «дяде» была настолько неприемлема для Валеры, такой дикой казалась, что вызывала только злость и ярость. А еще больше ненависть к Пашкову ярила, не только убить хотелось, не просто убить, но сломить, замарать, обязательно преступником сделать, чтобы и жалеть о такой сволочи никому в голову не пришло.

— Ах ты, падаль собачья, сука позорная! С тобой, как с человеком, а ты… Разевай рот! Держи кляп, жри тряпку!

Пашков сжал зубы, а Валера схватил невключенный паяльник, может быть, и сам забыв в ожесточении, что тот выключен и охлажден, и ткнул им в губы Пашкову. Но и холодный стержень показался в ту минуту Саше раскаленным, и он инстинктивно, не от боли, а от страха открыл рот.

Кляп снова сдавил горло, в глаза снова смотрел Валера, последняя передышка истекла.

— Ну, ты сам выбрал.

Тут Денисенко заметил, что паяльник выключен, включил и присел на стул, почти упал. У Пашкова уходила надежда выжить, у Валеры рушилась «операция».

— Ничего, нагреется, — выдохнул он упрямо. — Нагреется и сработает.

«Теперь уже все. Нагреется, и я умру. Он, конечно, будет мучить, убивать не сразу, но долго я не выдержу… А если сказать? Все-таки хоть один процент, хоть на чудо надежда… Ну почему мне сейчас умирать, зачем, за что? Как это страшно, Господи, как же страшно… И я еще описывал, как Шумов геройствовал, как другие умирали, не дрогнув… Неужели они не знали страха? Нет, не может быть. Смерть же это, смерть. Зачем? Во имя чего? Неужели я еще один раб, которого в жертву проклятому басилевсу принесли! За что? Ну развяжи же ты меня, мерзавец, возьми эти проклятые желтые железки и отпусти. Не отпустит. И если возьмет, не отпустит… Все. Сил бы хоть немного. За что умираю? Сам виноват… Сказать Мазину нужно было. Как преступник умираю. Почему так, почему? Раньше люди не боялись, прощались с родными, причащались, в сражениях погибали, в застенках, а я хуже всех… Никто не видит и не знает. За что?..»

— Последний твой шанс.

Валера опять помусолил палец, осторожно поднес к паяльнику.

«Сам-то боится малой боли. А меня ждет жуткая».

Саша не заметил, как глаза наполнились слезами, и вот одна, тяжелая, сорвалась и покатилась по щеке.

Денисенко увидел слезу и наполнился надеждой.

— Развязать?

«Развязать? Конечно, развязать. Лучше умереть развязанным. Лучше умереть стоя… Что это у меня лицо мокрое? Плачу? Перед кем? Сколько людей без слез умерло. Да не позорься же ты, сволочь! Умри как следует, если жить не умел. Не за идею, не за клад, не за человечество, хоть за себя сумей умереть, соблюди в себе человека…»

— Еще сомневаешься? Смотри.

Валера провел накалившимся паяльником по обивке кресла рядом с ногой Пашкова. Ткань разошлась, и пахнуло вонючим синтетическим дымом.

— Ну, гнида! Сейчас и от тебя завоняет. Сейчас я тебя… Ну!

Он протянул руку и разорвал на Саше майку.

— Вот как от тебя завоняет!

Прошелся по волосам на груди.

— Говори!

«Господи! Если ты есть, пошли смерть, сократи мучения…»

— Ну!

— Ы-ы, — простонал Саша.

И еще раз Валера вырвал кляп.

— Говори!

Кончик паяльника замелькал у самых глаз, Саша сжал веки.

«Дай мне сил…»

— Не скажу… ничего…

Паяльник опустился, коснулся тела и пополз по груди вниз.

Александр Дмитриевич потерял сознание.

Он не видел, как с той самой ветки над балконом, которой он всегда любовался, спрыгнул человек, бросился в комнату, и прежде чем Валера успел сообразить, откуда свалилась опасность, перехватил руку с паяльником. Валера выгнулся, но хватка была мертвой, он уронил паяльник и вцепился во врага зубами, одновременно давя коленкой в пах.

— Ах ты, гадюка, — прохрипел Сергей и, схватив паяльник, нанес удар, как штыком. Раскаленный стержень вошел в горло, Валера ахнул, открыл рот и умер…

Когда Пашков очнулся и Сергей промыл ему рану и забинтовал, разорвав чистую простыню, Александр Дмитриевич сказал: