Клад

— Тоже верно. Но теперь и эти понятия: хороший — плохой скорректировать придется. Вот я сказал тебе — рвачи. Для меня тот, кто хорошо работает, а денег лишних не просит, человек хороший, а если он готов работать, скажем, на двести рублей больше, а с меня за это сотню требует, я на него уже с холодком смотрю; значит, он о своем кармане больше общего блага печется. Так меня выучили, так воспитали, что общее благо бескорыстным должно быть, так я и старался всю жизнь, хотя давно понять не могу, представить, что же это за общее благо, если я женщине в цеху плачу меньше, чем сапоги, которые надеть не стыдно, стоят. Вместо общего блага у меня, Саша, в крови один план пульсирует, а мысли гоню. Любые мысли гоню, указаний жду и разъяснений. Так, может, лучше в парке газеты почитывать, а новое дело своей инерцией не тормозить?

Моргунов промолчал.

— Вот так я о собственной перестройке размышляю. А у тебя, значит, с ней все ясно? Свою-то ты позицию определил?

— Нет, к сожалению.

— Не веришь?

— Ну, если не верить — как жить? Пока больше читаю. Пытаюсь разобраться.

— «Мужики и бабы» роман прочитал? Как труженика на селе извели?

— Прочитал.

— Отцу бы моему почитать… Да уж поздно. Многое у нас поздно делается. Не от японцев мы, Саша, отстаем, от себя, от своих людей лучших, от мыслей, от ума своего, от труда своего… Эх, елки-моталки!

— Отец ваш тоже пострадал?

Михаил Васильевич поколебался.

— Про отца, Саня, я долго не знал ничего… — «Саня» вместо «Саша» прозвучало мягко, доверительно. — Мать мне говорила, бросил он нас. И плачет, конечно. Ну, я понимал это, как положено, — бросил, ей и обидно. Утешал глупо: «Чего убиваешься! Не стоит он твоих слез». А она еще больше плачет. А потом, когда уже не было его на свете, рассказала правду. Они в селе жили, когда я родился. Ну, отец зажиточным считался. Очень уж трудяга большой. Ведь он, да и другие, никого не эксплуатировал. Да и как? Наемный труд запрещен был, земли тоже нигде не прикупишь, государственная, значит, трудом только. За то и революцию защищал, чтобы землю получить и трудиться. Ну а потом, сам знаешь, что началось. Труженик в кулаки попал. А тут еще на отца кое-кто из властей зуб имел, потому что не поднимал руку, как мартышка, за всякую дурость. Короче, решил он так. Развод нам дать, чтоб уехали. Другого пути не нашел. Говорил матери… Да что я рассказываю… Хочешь, я тебе бумагу покажу? У нас же к бумаге всегда веры больше.

— Что вы, Михаил Васильевич!

— Шучу, Саня, хоть и не до шуток.

Моргунов повернулся на стуле, полез в ящик стола и сразу, не роясь, достал пожелтевший конверт и лист, потертый на сгибах. Видно, не раз перечитывал его и держал под рукой.

— Я тебе вслух, а то не все разборчиво. Отец-то не шибко грамотный был.