Клад

Однако не только в недостатке времени было дело, сама действительность понеслась похлеще книжного потока, и не хотелось занимать мудрости, хотелось самому разобраться, почему всю жизнь считал он себя человеком полезным, делающим нужное дело, а оказалось, что не только он, но и целое поколение сделали в лучшем случае мало и недостаточно и даже, как считали многие, совсем не то сделали и вреда принесли больше, чем пользы. На этот вопрос ответить ни «Дети Арбата», ни даже «Доктор Живаго» не могли, такой вопрос нужно было задавать собственной совести, сколь бы ни был жесток возможный ответ.

Ответ предусматривал и ответственность, и Мазин все отчетливее видел, что и сам он, и многие, что работали рядом с ним, совершенствуясь в рамках службы, все больше сужали до этих рамок и чувство ответственности, закрывали глаза на жизнь общества в целом. Общество воспитывает, мы подчищаем брак. По видимости, так оно и было, сначала будущий преступник садится за парту, а потом уже в тюрьму. Считалось к тому же, что общество свои функции выполняет отлично, и недалек час, когда мазинская профессия перейдет в разряд отживающих, вроде тех ассенизаторов, что он помнил по довоенному детству. Погромыхивая по булыжнику пахучими бочками на колесах, они разъезжали по городу, ничуть не смущаясь своего занятия, ибо было оно необходимым людям и приносило честный заработок. Что ж, и профессию Мазина называли социальной ассенизацией, но вот предмет его труда вопреки наивным опасениям некоторых идеалистов, «лекторов по распространению», не только не ушел из бочек в канализационные трубы, а, напротив, начал вздувать люки, выплескиваться там, где и не ждали.

Когда Мазин впервые надел форменный китель с плотно облегавшим худую шею синим воротником, существовала еще довольно четкая грань между преступником и непреступником. Смешно сказать, с закоренелым вором в законе легче и понятнее складывался разговор, чем вот один из недавних, например, с женщиной, в которой и женщину-то признать было трудно, хотя ей и двадцати трех не исполнилось. Тупо и убежденно повторяла она:

— Умру. Ну и что? Ваше-то дело какое? Я вашей прекрасной жизнью жить не хочу. И лечиться не буду. Зачем мне лечиться…

И он сокрушенно понимал: умрет, и ничем он ей ни помочь не сможет, ни покарать за тех, кого успела она посадить на иглу.

Или другая, совсем непохожая на первую и вовсе не собирающаяся умирать, а наоборот: полная желания жить на всю катушку, обслуживая иностранцев за деньги, несравнимые с трудовой зарплатой, вчерашняя школьница-медалистка и редактор стенгазеты…

Или мальчишка с сонным лицом, любитель мороженого, которого посылали обворовывать квартиры только потому, что по малолетству он не мог был быть наказан подобно совершеннолетнему. И он шел, а потом ел с большим удовольствием пломбир.

Когда-то императрица Елизавета Петровна полагала, что взяточник — единственный преступник, достойный смерти. Что бы, интересно, сказала она об учительнице, которая через классного активиста дает наказ родителям, что должны они подарить ей на день рождения?

Когда же началось это стирание граней? Нет, не в один день и не в один год. Сначала над подобными курьезами посмеивались, хотя нужно было вовремя тревогу бить. Не били. Принимали дела к производству, действовали в рамках, гордились успехами частными, а чувство гражданское притуплялось. Пропади оно все пропадом! Мне и своего хватает. А у них там родители есть, школа, комсомол, коллектив и так далее и тому подобное. «У них»… Будто «они» на Луне находятся, а не через дорогу или в соседнем доме. Вместе со средой окружающей чахла и духовная, утвердилось всеобщее отчуждение, и люди разбегались в собственном «коллективе», как звезды во Вселенной, и не там происходил «большой взрыв», а здесь, где и преступник, и честный мастер своего дела становились одинаково чуждыми обществу, умудрившемуся преобразовать законы нравственные в геометрические, где, как известно, прямые, по здравому смыслу не пересекающиеся, могут в иных измерениях свободно сойтись и поменяться местами.

Мазин понимал, разумеется, что подобные деформации ни лично он, ни даже тысячи подобных ему предотвратить не могли, но и освободить себя от ответственности зато, что, как ни боролся он с бывшим профессором-убийцей Филиным и с бывшим продажным милиционером Денисенко и оба получили, как казалось, по заслугам, ни того, ни другого жизнь ничуть не изменила, прямые сошлись и пересеклись. В лучшем случае он сможет вновь поставить их перед лицом закона, когда случится то, что должно случиться. И Мазин подумал о том высшем суде, идея которого так увлекает писателей и философов и вызывает ироническую усмешку у тех, кто связал жизнь с составленным людьми уголовным кодексом.

Подумал и вспомнил слова из любимого когда-то романа Дюма: «Если ты вернешься домой цел и невредим, то я буду считать, что Господь простил тебя…» Так сказал убийце Кадруссу бывший Эдмон Дантес, ставший графом Монте-Кристо. Но Господь не простил Кадрусса.