…и наконец-то ты ему ответил.
Я вспомнил. Да, когда я свалился со стула, я сказал «привет». Именно после этого он и начал выходить из карты.
– Читал сказки про вампиров? Конечно же, это все в основном вымысел, но основная технология прописана верно.
– И что теперь дальше, а? – спросил я.
– Дальше? Дальше медлить нельзя, – ответил командор. – Ах, как жаль, что все так рано, как жаль, что еще впереди целых три дня. Но ты сам понимаешь – он сошел. Сошел сюда и ищет тебя. И потому я сейчас покажу тебе путь. Пока что тебе к нам нельзя – это очень важно. Раньше так же безумно, как и позже. Однако если меня рядом не будет – ты должен будешь суметь добраться сам.
И в этот момент официант включил музыку. Нет, это был не шансон и не ресторанные куплеты. Это был «Наутилус Помпилиус».
И вот это протяжное «идет» наполнило мою душу холодом. Мое тело стало кубиком, а душа в нем – льдом. Я не двигался и даже не ежился – холод не проморозил меня, он меня буквально сковал.
– Ты сам все слышал, – сказал Салоникус. – Тянуть нельзя.
Он встал и протянул мне руку.
– Идем. Я покажу тебе путь.22
– Хорош экземплярчик, – прокомментировал я.
Салоникус даже плечами не пожал, как он обычно это делает. Идет себе и пялится на Верхний Вал, как будто никогда его не видел. Мы как раз проходили мимо рынка, время было за полдень, и народ гулял вокруг да около. Как мы сюда попали? Очень просто – с кафе дошли пешком до Академгородка (Салоникус упорно называл эту станцию метро «Академмістечко», и, вообще-то, он был прав), доехали до Крещатика (Салоникус сказал, что это «Хрещатик», в ответ я назвал его Любый Друзь, но он, похоже, не понял юмора), пересели на Майдан и вышли на Контрактовой. И пошли по Верхнему Валу навстречу Глыбочицкой, которая, как известно, ведет к Лукьяновке. Впрочем, находясь в такой компании, я не удивился бы, если бы мы вышли где-нибудь в Алабаме. Почему в Алабаме? Ну, пусть будет Миннесота…
А про экземплярчика я упомянул не случайно – из одного киоска громыхала музыка… ну, если это, конечно, действительно была музыка. Однако бомжеватого вида мужичок не стал вникать в смысл песни, не стал подвергать ее критическому анализу, а просто ринулся в пляс. На него мало кто обращал внимание – увы, за пятнадцать лет к подобным картинам общество привыкло. И никто не подойдет к нему, не узнает, как дела, может, еще не поздно, может, если его одеть-обуть и дать работу, он и вспомнит, что когда-то был частью этого общества. Но нет – когда кто-то попадает в беду, он ждет, что ему будет сочувствовать весь мир. Однако сам он и не подумает кому-то посочувствовать, когда у него все в порядке.
И не удивительно, потому что я сам-то иду вот и думаю правильно и благородно, а что делаю? Равнодушным тоном заявляю «хорош экземплярчик». Так какие вопросы могут возникать к этому обществу, в котором каждый реагирует только на то, что касается только его? В том числе и те, которые про это говорят. В том числе и я.
– Пожалуй, неплох.
Я обернулся. Салоникус все слышал и видел, но взгляд его по-прежнему блуждал где-то в своих Раночах, а может, и в Грибниках. Но это еще ничего. То, что он сотворил далее, не подлежит никакому разумному объяснению.
– Позволь, ученик, я преподам тебе урок.
И с этими словами подошел к танцующему одиночке. Знаком повелел тому остановиться, и, да – тот сразу же подчинился. Затем Сэл запрыгнул на парапет, расположенный сбоку киоска. И началось.
– Дураки и идиоты. Только дураки и идиоты, – звучным и сильным голосом раструбил Салоникус. – Впервые в городе! Бесплатный Танец Солнца и Луны – ни единой копейки. Главное условие – вы должны быть дураком либо идиотом. А может быть, и тем и другим одновременно! Впервые в городе, впервые в городе.