Кладоискатели (сборник)

В детстве я любил рыться в отцовской библиотеке. Как-то мне попалась старая книжка без переплета. Титульный лист и первые страницы были тоже оторваны, и я не знаю ее заглавия. Это был чей-то труд, повествующий о море. Одна из глав так и называлась: «Море — место рождения жизни». В книжке было множество рисунков. Кольчатые черви, моллюски, звезды, диковинные рыбы — все это будило воображение, вызывало грезы о необыкновенном мире, существующем где-то далеко от моего родного городка, затерявшегося в лесах и холмах Среднерусской возвышенности. Мне трудно было постичь слова: «Море — место рождения жизни». Потому что я не мог представить себе, что же это такое — море. Туманным было для меня и понятие «жизнь». Ведь я даже вообразить не мог, что моллюски — это тоже жизнь.

Сейчас меня тревожит одна мысль. Будет ли плавать бутылка из-под шампанского? Уж очень она тяжелая. Но ничего другого я не могу послать вам, Шухов. У меня нет другой бутылки. Ничего нет, кроме ящика стеариновых свечей, мотора от катера и стенок-бортов плашкоута, за которыми бьется море — место рождения жизни. И место, в котором находит свою гибель эта самая жизнь.

Сверху падает снег. Мы лижем мокрый брезент, радуясь, когда на язык попадают холодные комочки. Тогда удается ощутить вкус воды. Без пищи жить можно. Без воды — нет. Может, и жизнь зародилась в воде, потому что без воды жить просто-напросто нельзя.

И бриться нельзя. Я люблю бриться по старинке, с водой. А вот Рогов предпочитает электробритву. Он уважает современную технику, любит комфорт, уют и удобства. И еще он любит чехольчики. У него бритва в чехольчике, щетка в чехольчике. Даже рюмку он возил с собой в футлярчике, пока она не разбилась. Интересно, выбросил он футлярчик или нет? Я хотел его спросить об этом, когда поехал в Речное. Странно, почему женщина сразу не обратила внимания на это? Ведь женщины очень наблюдательны, особенно в мелочах.

Теперь, конечно, об этом поздно говорить. Можно только пожалеть. И побриться нельзя. Морская вода не мылится. Да и мыла нет. И бритвы нет: осталась на катере. А где этот катер? Цел ли? Ничего не известно. И самолета вверху больше не слышно. Идет снег. Мы с Веденеевым лижем его и думаем каждый о своем.

Веденеев рассказал мне, как ловят осьминогов. Моллюски любят забираться в гладкостенные раковины. Рыбаки пользуются этим: связывают несколько глиняных горшков и опускают в море на ночь. Осьминоги лезут в готовые квартиры, а утром оказываются на борту лодки.

И я теперь знаю: моллюски — это тоже жизнь. А вот возможна ли жизнь без моллюсков?

…В музее кроме заспиртованных рыб и ребра кита имелся обширный архив. Василий Петрович, поругивая своего незадачливого предшественника, приводил это хозяйство в порядок. Я часто заходил сюда, рылся в старых картах и книгах, листал пожелтевшие хрупкие рукописи. Нет, не звезда первооткрывателя манила меня. Я шел по следам той, которая приходила в музей раньше. Я просматривал те же бумаги, которые читала она. На некоторых сохранились даже легкие карандашные пометки. Одна из них, похожая на шифр, бросилась мне в глаза и запомнилась. Но об этом я расскажу позднее…

Обычно я заставал Некрасова в одной и той же позе: он сидел за столом, уперев подбородок в плечо костыля, и ворошил очередную связку документов, мурлыча при этом глупенькую песенку:

Не ходите, парни, в пруд,

В нем нельзя купаться,

Там лягушки без порток

Лезут целоваться.

Когда мне надоедало слушать эту песенку, мы разговаривали.

— Ну как? — спрашивал я. — Плывут римские корабли?

— Плывут, — отзывался Некрасов. И тут же менял тему.

Меня это удивляло. Я несколько раз пытался повернуть русло разговора вспять, но Некрасов упорно не желал возвращаться к тому, что, казалось мне, должно было представлять для него интерес. Нежелание исследователя говорить о любимом предмете выглядело странно. Я чувствовал, что пытаюсь проникнуть в запретную зону, но любопытство от этого не уменьшалось. Мне хотелось подставить к забору, окружавшему зону, лестницу и хоть одним глазком заглянуть туда. И я постарался быть настойчивым. Некрасову, видимо, надоела моя назойливость, и он как-то сказал:

— Не спрашивайте меня ни о чем. Вы думаете, что я так наивен, верю выдумке, пусть даже красивой. Римские корабли — это для меня… Только для меня… — И оборвал фразу, замкнулся.

Я понял. Он хотел, чтобы мышка в него верила. Маленький обман, маленькая трагедия. А если быть более точным, то обман, чтобы не допустить трагедии. Да полно, трагедии ли?

Я спросил Веденеева:

— Твоя жена любит тебя?

Он удивился. Не вопросу даже, а скорее его неожиданности и неуместности. Подумал, потом сказал:

— Наверно, а что?

— А ты не замечал, она никогда не жалела, что вышла за тебя?

— Глупый вопрос задаешь, корреспондент, — сухо сказал Веденеев. — Мне это ни к чему: замечать. Дети у нас.