Клайв Стейплз Льюис. Человек, подаривший миру Нарнию

Если вивисектор видит в животном (например, в мыши) всего лишь материал для лабораторных экспериментов, лишенный собственных чувств или безусловной ценности, то Льюис изображает их активными и обладающими сознанием гражданами Нарнии. Самый очевидный пример — Рипичип, благородный и отважный Мыш, который в итоге и научит Юстаса, что такое честь, отвага и верность. Переворачивая с ног на голову дарвиновскую иерархию, Льюис не впадает в бессмысленную сентиментальность и не отступает в детский мир Боксена, «одетых зверюшек»: с точки зрения Льюиса истинный знак первенства человека перед животными — «признавать перед ними тот долг, который они не признают перед нами»[591]. Noblesse oblige, как выражаются французы. Человеческое достоинство требует, чтобы человек выражал уважение животному. Более того, животные способны пробудить в людях сострадание и заботу. То богословие творения, которого придерживался Льюис, побуждало его утверждать, что отношения человека и животных могут быть облагораживающими и наполненными смыслом, как для животных, так и для человека. Разумеется, одно животное в Нарнии выделяется и стоит выше всех — таинственный и царственный Аслан, о котором мы подробнее поговорим в следующей главе.

Нарния — окно в реальность

Льюис видел в нарнийском цикле шанс заново очаровать разочарованный мир. Благодаря Нарнии мы начинаем по-иному думать и о собственном мире. Это не эскапизм, но обретенная возможность постичь более глубокие слои смысла и ценностей в том, что нам вроде бы и так известно. Как напоминает Льюис, читатели такого рода детских книг не начинают презирать реальный мир лишь потому, что читали о заколдованных лесах — нет, теперь они видят все по-новому, и «каждый лес станет чуть-чуть заколдованным»[592].

Сам Льюис нередко говорил о таком «двойном зрении» в своих трудах, особенно стоит отметить заключение лекции в Сократовском клубе Оксфорда (1945): «Я верю в то, что солнце взошло — верю не только потому, что вижу солнце, но и потому, что при свете его вижу все остальное»[593]. Мы можем смотреть на само солнце или на то, что оно освещает — и тем самым расширить свое интеллектуальное, моральное и эстетическое поле зрения. Мы видим истину, благо и красоту более отчетливо, когда получаем линзы, фокусирующие зрение. Эти линзы не «изобретаются» при чтении Нарнии — они обретаются, подсвечиваются и наводятся на резкость. И тогда, глядя свозь правильные линзы, мы видим больше и видим дальше.

Надо читать Нарнию так, как Льюис призывал читать другие произведения литературы — как то, что с одной стороны должно доставлять нам удовольствие, а с другой — обладает способностью расширять наши представления о реальности. То, что Льюис говорил в 1939 году о «Хоббите», столь же верно и по отношению к его сказкам: они впускают нас в «свой собственный мир», который, стоит в него войти, «становится неотменимым». «Предвосхитить этот мир прежде, чем в него попадешь, невозможно, но и забыть, однажды в нем побывав, нельзя»[594].

О семи сказках Нарнии часто отзываются (хотя сам Льюис никогда этого не делал), как о религиозной аллегории. Религиозной аллегорией было раннее произведение Льюиса — «Кружной путь». Там каждый элемент обладал репрезентативностью, то есть все элементы — замаскированные и вместе с тем конкретные отсылки к чему-то иному. Но к следующему десятилетию Льюис отошел от такой манеры писать. Нарнию можно прочесть как аллегорию, однако следует держать в уме предупреждение Льюиса: «Тот факт, что вы можете истолковать некое произведение аллегорически, еще не доказывает, что перед вами действительно аллегория»[595].

В 1958 году Льюис проводит существенное разграничение между «допущением» и аллегорией. Допущение приглашает нас по-новому увидеть мир, вообразить, как все существовало и действовало при таких-то условиях. Чтобы понять эту мысль Льюиса, нужно всмотреться в его формулировку:

Если бы Аслан был репрезентацией нематериального божества в том смысле, в каком Великан Отчаяние представляет Отчаяние, он был бы аллегорической фигурой. Но на самом деле он — плод воображения, дающий ответ на вопрос: «Каким был бы Христос, если бы действительно существовал мир, подобный Нарнии, и Он бы пожелал воплотиться, умереть и воскреснуть в том мире — так, как это произошло в реальности нашего мира?» Это вовсе не аллегория[596].