Клан Мамонта

Семен замолчал, пытаясь представить такую утопию: «А собственно, почему ЭТО — утопия? Неужели существует лишь один путь развития человечества — через техническую цивилизацию? Смотря какая у этого развития цель… Совсем не факт, что путь, по которому движется мое родное человечество, не ведет в тупик. Есть ли другой? Сможет ли „неразграбленный“, „нетехнический“ мир прокормить стремительно растущее народонаселение? А почему оно должно стремительно расти? С тех пор как человек перестал быть охотником-собирателем, его численность мало зависит от природных ресурсов. Первые древние земледельцы хронически недоедали и постоянно болели, но при этом их становилось все больше и больше. Да и в моем цивилизованном мире существует странная закономерность: бурно размножаются те популяции Homo sapiens, которые хуже живут. Археологи давно заметили, что охотники верхнего палеолита были сильны и здоровы, но никакого демографического взрыва у них не отмечалось на протяжении многих тысяч лет. Зато у земледельцев раннего неолита… Выдвинута даже гипотеза, что в условиях примитивного сельского хозяйства женщины чаще беременели. Что тут причина, а что следствие?

Дикие животные в африканской саванне в шесть раз продуктивнее, чем домашний скот, который к тому же опустынивает свои пастбища. И тем не менее скотоводы ширят и ширят свои земли. То есть они делают это не потому, что иначе им жрать будет нечего, а потому, что они — скотоводы. Точно так же обстоит дело и с земледельцами. Интересно, сколько народу при правильной эксплуатации смогло бы прокормить без ущерба для себя стадо диких бизонов в 60 миллионов голов? Ведь белые поселенцы Америки и индейцы их не съели с голодухи. Первые выбивали их, чтоб освободить землю под пашни и пастбища, а вторые, обзаведясь лошадьми и ружьями, им помогали, не ведая, что творят. Здесь же… Что ж, к тому времени, когда в степях добьют последнего мамонта, земледелие на юге станет реальным фактом. Центр жизни переместится туда, и на тысячи лет человечество погрязнет в „труде“ со всеми вытекающими последствиями. Все пойдет по плану. И план этот мне не нравится».

— Старик, ради прежнего Служения пять племен отказались от вражды друг с другом, прекратили войны. Но этих племен уже нет, а я чувствую угрозу. Чувствую, что будет война.

— Будет война.

— У нас мало воинов, мало оружия, но теперь у нас есть цель, ради которой стоит жить и бороться. Но… Но нужен кто-то, кто будет для людей главным авторитетом, будет объединять их и поддерживать — тот, за кем всегда последнее слово. Людей нужно заставлять или убеждать, а ты больше не можешь.

— Ты можешь.

— Кто?!

Семен поскреб в затылке, и его вдруг осенило:

— Послушай, Художник, я что, сам с собой разговариваю?!

— Конечно, — улыбнулся старик. — А с кем же еще?!

— Но… Но тогда в этом нет смысла.

— А что, есть смысл говорить лишь с тем, кто вне тебя?

— М-д-а-а…— протянул Семен. — Интересный подход к проблеме.

— К проблеме?

— Понимаешь, я встретился с последними, наверное, хьюггами. Наши старейшины и вождь требуют их уничтожения. А я считаю, что их надо оставить в живых и, даже, дать им оружие. Кто нас рассудит? Нужен верховный авторитет — такой, каким был ты!

— А самому-то тебе нужен судья? Ты же уверен, что прав!

— Уверен, конечно, но… Ты бы меня поддержал, правда?

— Смешной ты, Семхон, — улыбнулся старик. — Неужели не понимаешь: во мне все, кто рисовал в этой пещере раньше, а я теперь — в тебе.

— Погоди, погоди, дай сообразить… — растерялся Семен. — Это что же получается: теперь жрец — это я?!

— Разумеется. Разве не для этого ты пришел к нам из будущего?

— Но… Но я не могу! И… не хочу!

— Эх, Семхон, — качнул головой Художник. — Ты же видишь, что в Среднем мире больше нет никого, кому ты мог бы сказать: «Не могу и не хочу!» Те же, кто есть, могут лишь облегчить или увеличить твой груз, но избавить от него не сможет никто — только сам. Разве не так?

— Так…

— Откажись — перед самим собой. А если не откажешься, не говори, что это я взвалил на тебя такую ношу. Ты взял ее сам. Или не взял. Но — сам.

— Взял… Сам… — пробормотал Семен. «Прямо как на сплаве, когда русло впереди распадается на несколько одинаковых проток. А пресловутого камня с надписями нет и в помине: „Направо пойдешь… налево пойдешь…“ Тут думать и выбирать некогда, да и не из чего выбирать, потому что все одинаково плохо. Или хорошо. Наверное, так кончается детство — не физическое, конечно. Надо решаться».

— Да, я взял. Сам.

Маленький, сухонький, изувеченный когда-то неандертальцами, невероятно талантливый и мудрый последний жрец пещерного культа смотрел на Семена и улыбался. С. Н. Васильев не понимал: старик ли на него смотрит, или это он сам всматривается в самого себя. Кто сказал следующую фразу, он тоже не понял:

— Значит, ты будешь сражаться за этот мир. И проливать кровь — свою и чужую.

Тем не менее Семхон Длинная Лапа и Семен Васильев ответили:

— Буду.

— Значит, так, — начал свое выступление Семен, — нравится вам это или нет, но получается, что жрец теперь я.

— Все к тому и шло, — признал Кижуч. — Время Головастика еще не настало.