«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав

1. В более тесном смысле слова коллективизм обозначает ныне не больше и не меньше, как социализм. Общий смысл слова, однако, говорит только о собраниях и объединениях, и в связи с ним должно держаться и наше политически более широкое понятие о всякой коллективности. Социализм – только одна из форм и проектов этого рода между прочими, весьма разнообразными, уже осуществленными и только еще мыслимыми, формами общения. История работала коллективистически в разнообразных формах. Общины и государство только отдельные продукты такого рода работы. Но современность, кроме того, роскошествует ферейнами и новыми корпорациями, которые или уже фактически превзошли, или еще только собираются превзойти в смысле несправедливости все средневековые цехи с их пригнетением людей, не принадлежащих к цехам, с их принудительными и исключительными правами.

У животного коллективизм начинается непроизвольным собиранием в стадо, что само по себе невинно, хотя и представляет собой очень низменную ступень совместной жизни. У человека к этой категории относится все, что есть больше, чем простая форма совместной жизни обоих полов. Поэтому мы имеем полное основание к нашим требованиям строго упорядоченного права полов присоединить непосредственно доводы против ложного коллективизма. Ложна та коллективность, т. е. тот общий союз индивидуумов, который стремится угнетать других индивидуумов или как-нибудь помешать достижению чего-либо дозволительного в сфере человеческих прав. Другая внутренняя и потому более интимная фальшь заключается в том, что коллективность обязывает своих собственных членов к тому, к чему в смысле человеческих прав нельзя обязывать никого. Бессознательно – или сознательно – эгоистически извращающие правду обязательства являются здесь несправедливостью, которая даже самые подвижные группы может заклеймить печатью общественной негодности и вредного ограничения индивидуальной свободы.

Что касается самой значительной исторически из всех коллективностей – государства, то его мы, как в малых, так и в больших размерах, можем понимать только как необходимое зло, даже в тех случаях, где вообще можно признать его роль рациональной. Однако и эта необходимость – лишь относительная и потому не может быть переносима абсолютно на все будущее и на все мыслимые отношения. Поскольку государство есть учреждение, коллективно охраняющее от преступления и наказующее его, оно является необходимым следствием неспособности индивидуума достигнуть той же цели без слишком больших затрат на самозащиту или даже вообще как-нибудь её достигнуть. Убитый не может отомстить за себя; поэтому другие должны за него вступиться. Но если и не считать этого крайнего случая, исключительно самостоятельная охрана своего права, как учит тому карикатура дуэли, – вещь трудная. Помощь других здесь, по большей части, желательна и упрощает дело.

Но надо остерегаться искать в этой помощи чего-либо большего, чем, в самом благоприятном случае, участия других к делу, по-видимому, обиженного человека. Вступятся ли здесь за правое или за неправое дело, этого из коллективности заступничества нимало не вытекает. Толпа или то, что органически заступает её место, в лучшем случае может только представлять собой общие интересы, и эти общие интересы могут иногда, но отнюдь не в каждом отдельном случае, включать в себя защиту права. Таким образом, в коллективности только обобщается индивидуальная самопомощь, но без всякой гарантии за то, что такая организованная или неорганизованная помощь сколько-нибудь хороша, т. е. осуществляет действительное право.

Наоборот, грубые качества сверхзверя, родящегося в виде человека, исторически были причиной того, что именно наиболее выдающиеся человеческие индивидуумы страдали от этого проклятия зверства. Никакой значительный прогресс не совершался никогда через коллективность. Как в знании, так и в практической жизни, если они действительно идут вперед, решают дело отдельные могучие личности. Волокита коллективных учреждений в самом благоприятном случае может сохранить существующее состояние; но творчество должно исходить от высокоодаренных индивидуумов. Революции, где они не оказываются простыми кризисами испорченности, руководятся направлениями, которые вовсе не исходят от самой толпы, а скорее просто навязываются ей и всяким вообще коллективностям. Это было так и в случае с французским переворотом. Произведенный главным образом в Париже, он тотчас же превратился в контрреволюцию и реакцию, как только пожелали провозглашенные им свободы обобщить так, чтобы они преобразовались в формальную свободу, создавшую для существовавшего народного невежества и общественной испорченности представительство путем выборов.