«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав

5. Рядом собственно с профессиональными политиками и теоретиками государства, политикой занимаются еще преимущественно историки. Где историки – по призванию, а не по обязанности – старались даже только о своем деле, а не входили в интересы доктрины, т. е. старались только изложить исторические процессы, все же и там они принимали большее или меньшее участие в дурных делах, хотя бы своим равнодушием к позорным фактам. Сказанное касается вообще литературы, и в особенности литературы беллетристической. Например, представители эпоса и драмы даже положительно бывали соучастниками зла, когда расписывали самые нездоровые жизненные коллизии и преподносили публике в виде развлечений. Но и качества самой публики, допустившей такую вещь, свидетельствовали о том, как мало критики, а еще того меньше – самокритики имеется в людях и в группах людей.

Чтобы напомнить об отношении к делу действительно великих историков, нужно сказать, что среди них бывали, конечно, и такие, которые подвергали достаточной критике известного рода факты и надлежащим образом оценивали их; этому учит единственный в своем роде пример Тацита. Этот римский исторический писатель направлял свою скупую на слова критику, производящую впечатление как бы зашнурованной, только против наиболее очевидных и грубейших зол. Тем не менее он был еще очень далек от того, чтобы осудить саму политику и обычные её формы. В последнем отношении он не поступает иначе, чем Геродот и Фукидид, которые оба писали совершенно под давлением традиции: один писал более наивно, почти уподобляясь эпическому рассказчику, другой писал скорее с точки зрения проникновенного обозревателя, но, несмотря на большую проницательность в оценке дел, не выразил даже и косвенного протеста против обыденной, всюду встречаемой политической испорченности.

Если обратиться к новейшим историкам, то здесь можно будет назвать единственного в своем роде выдающегося историка и мыслителя высшего ранга, который был в то же время мудрецом, в античном смысле этого слова. Это – Юм с его историей Англии. У него, конечно, мы не найдем одобрения какой бы то ни было испорченности, и его хладнокровное взвешивание фактов отнюдь нельзя смешивать с равнодушием, которое ничем не возбуждается. Юм только умеренно и критически вступался за традиции сословия, к которому принадлежал сам. Младший отпрыск благородного рода, в собственно политической области он был противником господствовавшего тогда либерализма. Он вступился даже за осужденного Карла I против революционеров и остался при таком образе мыслей во всех изданиях своего исторического сочинения. Очевидно, он верил при этом в право; и уже одна такая твердая вера, которую не могли сбить с позиции и побороть ни партийное пренебрежение литераторов, ни оппозиция, – одна эта вера, во всяком случае, имеет известную ценность, правильна она или нет в отдельных случаях, все равно.

Кто более интимно знает Юма и его сочинения, тот, при всем прочем, должен будет согласиться, что и в этом случае не отсутствовало традиционное пристрастие всех историков к занятиям обыкновенным течением исторических дел. Да и можно ли ожидать противоположного там, где события уже сами по себе, т. е. вообще вся история, оказываются так привлекательными для понимания и чувства автора, что побуждают его заниматься даже специальными вопросами. В общечеловеческом смысле здесь в основе всегда обнаруживается что-то вроде эпического и драматического интереса, но ведь именно такое-то симпатическое участие и должно было бы отойти на задний план и, наконец, вовсе исчезнуть, раз появилось бы и преградило ему путь сознание накопившейся и заглушающей всякое участие политической дрянности.

Можно возразить, что ведь остается еще в запасе история культуры. Да, если бы только она не захотела быть историей цивилизации, т. е. историей политической гражданственности. Новейший пример такого отсталого направления, хоть и окрашенного радикальным либерализмом, представил Бокль своим двухтомным введением в историю цивилизации Англии. Написанию истории цивилизации, и даже окончанию исследований об общемировой цивилизации, помешали переутомление и последовавшая за ним смерть автора. Тем не менее основные идеи у Бокля достаточно подробно развиты, а слишком богатый материал довольно критически подобранных, но чрезмерно частых цитат для приводимых доказательств более, чем достаточен. По его мнению, главным двигателем истории должно быть научное просвещение, и хотя сам он верит еще в бессмертие, но ему представляется особенно важным разложение веры, имевшее место в новейших веках. Отсюда влияние на политику просвещения в деле религии кажется ему главным рычагом культуры. Относительно политики Бокль не только допускает наивно, будто она не имеет никакой морали, которая-де связывает только отдельные личности, а не их группы, но полагает даже, будто бы в политике, по самой уже сущности дела, не может быть и речи о каких бы то ни было счетах с моралью.