Клаудиа, или Дети Испании

— Хорошо, — почти равнодушно согласился дон Гарсия, и они поспешили на набережную. Как только они отошли от мерцающего света собора, стало совсем темно, и в этой темноте лицо Аланхэ светилось изнутри призрачно-белым огнем, как тонкий севрский фарфор. Клаудиа искоса посмотрела на того, кого, как ей теперь казалось, она любила уже долгие годы, и он вдруг представился ей существом из другого мира, высшего, тайного, недоступного.

В первой комнатке, представлявшей собой некое подобие гостиной, дон Гарсия зажег единственную свечу, медленно опустился на стул и потер виски.

— Подождите. Бог с ней, с едой. У меня осталось немного аргандского вина. Вы устали, Хелечо, вино поддержит вас, — дон Гарсия пошарил на полке, после чего поставил на стол крестьянскую оплетенную бутыль и две глиняные потрескавшиеся кружки. — Не так хотелось бы мне встречать вас, но…может быть, так честнее. — Он жадно осушил кружку, и бледный румянец выступил на прозрачной коже. — Хелечо… мечта моя, моя жизнь… идите сюда… — Он протянул к ней руки, и на миг они слились в мутящем разум объятии, но Клаудиа вдруг почувствовала, как бессильно обвисает тонкое стальное тело ее возлюбленного.

— Гарсия, нет! — громко и отчаянно крикнула она, так и не успев удержать его, и опустилась на колени рядом. Аланхэ был в глубоком обмороке. Схватив со стола свечу, девушка с ужасом оглядела распростертое на полу тело и только тут заметила, как на зеленом сукне егерского мундира по левому плечу предательски расползается кровавое пятно. Он ранен! И значит… все это время он скрывал свою рану, он пришел в госпиталь, но к ней, и держался, держался до последнего… — О, любимый, прекрасный, любимый мой, — прошептала Клаудиа и ножом со стола быстро распорола сукно. Потом, оглядевшись в поисках какой-нибудь ткани и ничего не найдя, она решительно сбросила с плеч накидку, платок и расстегнула корсаж. Под ним девушка оказалась туго обернута в мантео — длинный кусок полотна, который крестьянки обертывают вокруг всего тела, подобно детскому свивальнику. Такой костюм Клаудиа стала носить с самого первого дня работы в Госпитале, поскольку он оказался и удобней, и, главное, теплей спенсеров и юбок. Быстрыми уверенными движениями она начала разматывать полотно, уже не обращая внимания на холод нетопленой сутками комнаты, и тут же рвать его на длинные бинты.

— Хелечо… где я… — скорее догадалась, чем услышала Клаудиа.

Дон Гарсия смотрел сквозь полуопущенные веки и не верил своим глазам. Перед ним в неверном трепещущем свете свечи стояла высокая стройная женщина, гибкими, полными скрытой неги движениями клонящая стан то в одну, то в другую сторону, и длинные белые ленты, словно диковинные лепестки, воздушно опадали, все больше открывая ее смуглое, гладкое, божественное тело. Соски на маленькой высокой груди светились, и мелькал черный бархат подмышек. Аланхэ казалось, что он бредит, что, вероятно, он уже погиб, и в этот последний миг перед смертью небо дарует ему блаженство, показывая то, о чем он никогда не позволял себе даже думать. Но вот видение склонилось над ним, сладкие кудри защекотали лицо, и адская боль пронзила всю левую сторону тела.

Это Клаудиа за неимением ничего другого промывала ему рану аргандским вином. Потом она туго перевязала плечо, подложила Аланхэ под голову свернутые платок и накидку и поднесла к его губам остатки живящей жидкости. Дон Гарсия судорожно глотнул и открыл глаза.

— Тихо, — как мать непослушному ребенку, прошептала она. — Все хорошо, но надо добраться до постели, ты замерзнешь здесь, на полу.

Собрав все силы, они кое-как добрались до второй комнаты, где царила промозглая тьма. И, только устроив Гарсию на постели и укрыв всем, что нашла, Клаудиа вдруг ощутила, что от холода тело перестает ее слушаться.

— Недосягаемый мой, — дрогнули замерзшие губы, и девушка скользнула под груду попон, блаженно чувствуя, как возвращается к жизни ее тело рядом с горячим, как огонь, телом дона Гарсии.

Наутро ее разбудил стук в окно. Клаудиа, накинув платок, выглянула и в утреннем сумраке увидела какую-то юную нищенку в невообразимых лохмотьях.

— Эй, сенья, хватит нежиться! — беззастенчиво крикнула та. — Ступай домой, если хочешь успеть!

— Что случилось? — испугалась Клаудиа, но оборванка уже стучала своими башмаками из коровьей шкуры по схватившемуся за ночь ледку улицы.

Аланхэ спал, дыша неслышно и ровно, и Клаудиа опытным взглядом сразу поняла, что опасность воспаления миновала. Она оделась, на секунду прижалась к его рту, своими совершенными линиями напоминавшему прекрасный цветок и, боясь забыться, опрометью выбежала на улицу.

Уже у самого дома она нагнала Локвакса, который, бодро колотя деревяшками по промерзшей мостовой, весело крикнул ей:

— Доброго тебе утра, отважная Клаудилья, ибо оно воистину доброе! Все добрые люди должны плясать и веселиться, хотя я, по чести говоря, предпочел бы стаканчик чинчонской водки! Ух, и пробирает сегодня!

— Но что случилось, дядюшка Локвакс?