Клеймо дьявола

– Ты всегда была эгоисткой, Магда. Весь наш дом, весь мир, все вообще должно было вращаться вокруг тебя одной. Только ты! Только твои мысли и чувства. Ты одна. Одна против всех и каждого. Такая стойкая Магдалина, которая встречает испытания с честью! Тебе было плевать на меня. Всегда плевать!

– Матвей!

– Не смей! Слышишь! Не смей что-то мне говорить.

Мужчина привычным движением расстегнул ремень на джинсах и одним резким, сильным движением выдернул его из шлевок, отрывая одну из них. Он возвышался над распятой на кровати женщиной. Он был сейчас самым главным, самым сильным.

Крутнув ремень кистью, Матвей поймал его, сделав петлю вокруг запястья.

– Молись, – сказал он. – Молись, если еще помнишь, как это делать.

Рассекая воздух, ремень рванулся к ее спине.

* * *

Матвей сидел на полу, опершись спиной о край кровати. На висках выступил пот, волосы липли к черепу. Дыхание сбилось. Руки, лежащие на коленях, дрожали. Он смотрел на них. Эту дрожь было не остановить силой воли, да Матвей и не собирался.

Ремень мертвой змеей валялся рядом с кроватью.

Лина охрипла от крика и могла только стонать. Ее спина горела от побоев. На коже проступили быстро наливающиеся синевой полосы. Из сознания вытеснились все мысли. Ничего кроме этой боли и страха.

Темная комната, старая кровать с продавленным матрасом. Яркая полоса света, режущая глаза и делающая темноту вокруг плотной, осязаемой.

Духота. Запахи. Плохие запахи, тревожные. Мужской пот с оттенком дешевого парфюма. Моча, Лина не смогла сдержаться. Кровь, густой металлический запах, что оседает в ноздрях и на языке. Пыль, поднятая ударами ремня по матрасу.

Пылинки попадали в полосу света и становились яркими блестками. Они то поднимались, то опускались, то уплывали в сторону и терялись в темноте. Матвей зачарованно вглядывался в них.

– Красиво, да? – Его голос охрип, стал ниже, гортаннее. – Это как космос. Посмотри. Ты видишь?

– Отпусти меня, – прошептала Лина.

– Нет.

– Я никому не скажу…

– Конечно, не скажешь. Я ведь не идиот, чтобы отпустить тебя.

– Пожалуйста.

– Ты просишь? – Матвей обернулся к сестре.

– Я очень прошу тебя!

– Неужели, Магда, ты меня заметила? Невероятно! После стольких лет.

– Отпусти меня. Мне очень больно.

– Разве ты знаешь, что такое настоящая боль?

Матвей улыбнулся. И не было ничего хорошего и доброго в этой улыбке. Его глаза оставались глазами хищника, почуявшего кровь жертвы.

* * *

– Магда, неужели ты всерьез думаешь, что только твое детство было сплошным кошмаром? Хотя да, именно так ты и думаешь. Ведь правда? Только ты была в центре Вселенной, точкой отсчета, началом начал, единственной. Только то, что происходило с тобой, было важным. Только твои чувства имели значение.

Ты ведь старше меня на восемь лет. И когда я делал первые шаги, ты могла уже вырываться из нашего дома. Быть где-то еще. У тебя была возможность помочь нам обоим, но ты молчала. Ты воображала себя героиней? Или великомученицей? Терпеливо сносила все: побои, унижения, рабский труд, пренебрежительное отношение родителей. Несла на хрупких плечах тяжелое бремя. И, наверное, безмерно была собой горда?

Куда такой тебе до маленького человечка, которому нужна была защита?

Помнишь чулан, где хранились банки, зимние вещи и всякая рухлядь? Крошечная комнатка без окон. Сплошные полки, паутина и пыль. А знаешь, сколько часов я провел в этом чулане?

Мать покрасила к Пасхе десяток яиц. Всегда десяток, не больше и не меньше. От луковой шелухи они стали коричнево-красными, как лакированное дерево. Ты ведь помнишь, как мы держали пост? Хорошо, если был пустой суп, в котором плавали капустные листья. Вода и ломтик жесткого сухого хлеба.

Я рос, и мне все время хотелось есть. А крашеные яйца лежали на тарелке. Мне было три или четыре, и счет еще давался мне с трудом. Да и мог ли я себе представить, что мать знает, сколько этих яиц на тарелке? Я съел одно и сжимал в кулачке скорлупу, решая, куда ее спрятать.

Конечно, мать все узнала. И наказала. Ты ведь знаешь, это никогда не откладывалось на потом. Сначала она заставил меня разжевать и проглотить скорлупу. Острые кусочки царапали десны, язык. Их было трудно глотать. Я просил воды. Я плакал. Я просил прощения.

– Чревоугодие – грех. Чревоугодие в Великий пост – смертный грех, – вот что я услышал.

Убедившись, что я все съел, она швырнула меня перед алтарем. На коленях я молил Бога о прощении и отпущении грехов. Маленький мальчик с кровоточащим ртом, с пеной на губах. Я искренне раскаивался в том, что сделал. С икон на меня смотрели суровые лица святых, осуждали.

Потом чулан. В нем нельзя было свободно повернуться, чтобы что-нибудь не задеть. Меня заперли в темноте. И когда дверь закрылась, я увидел узкую щель. Она светилась ярче всего, что мне приходилось видеть. Тогда я в первый раз увидел волшебство. Пыль, которая кружится в свете. Это было мое развлечение.

Я провел в чулане сутки. Но тебе было наплевать. Я ни разу не услышал, что ты спрашиваешь обо мне. Куда я делся? За что?