Клеопатра

Но ему вовсе не хотелось, чтобы всё это в полной мере осознали другие. После того как два поколения римлян пережили гражданскую войну, мало кому из них вновь хотелось браться за оружие, чтобы помочь одному из своих честолюбивых сограждан одолеть другого. Однако они готовы были отразить нашествие чужеземных захватчиков. К счастью для Октавия, одно из таких нашествий предпринял Антоний, объединившийся с Клеопатрой. И не римлянину Антонию объявил войну Октавий, а ей, главе иностранного государства. Он предложил некий сценарий, который был воспринят как самое простое и убедительное объяснение текущих событий, но смысл этих событий был полностью извращён: роль Антония была сведена к минимуму. Он был представлен не как реальный и грозный соперник Октавия, а как жертва безрассудной страсти, игрушка в руках женщины. Соответственно, преувеличивалось и значение этой женщины — из союзницы-любовницы Антония, связанной с ним вассальной зависимостью, она превратилась в ту, кто «играл на струнах его души», в повелительницу, чей малейший каприз был для него законом. Так в легенде о Клеопатре впервые создаётся образ всемогущей соблазнительницы, образ, призванный скрыть иной сюжет, куда более близкий к действительности и куда менее красивый. Сюжет этот пригодился для воплощения сиюминутных замыслов Октавия. После одержанной им победы, пишет греческий историк II века Дион Кассий, «римляне позабыли все прежние неприятности и радовались его триумфам так, словно все разбитые им враги были чужестранцами». Сюжет оказался завораживающе убедительным. Историкам, конечно, видней, но кино- и театральные зрители, равно как и читатели романов, по сию пору и жалеют Антония, и восхищаются человеком, отринувшим власть над миром ради поцелуя женщины.

И Октавий предстаёт перед нами в ложном — и самом выгодном для себя — свете. Он — римлянин; его враг — чужестранка. Он — мужчина, его враг — женщина. В полном соответствии с сексуальными и расовыми предрассудками, господствовавшими в Риме в ту эпоху, Октавий выглядит и более «правым», и более сильным. Он заслуживает триумфальной победы, и — что ещё важней — он просто обязан одержать её. В изготовленной им версии он играет роль героя, для которого по законам жанра всё кончится хорошо: он ведёт борьбу столь справедливую, столь горячо поддерживаемую народом, что не может не снискать себе покровительства богов. Для блага Рима и всех мужчин вообще он, по словам Диона Кассия, сражается за то, чтобы «покорить мир, править им и не допустить, чтобы женщина стала равной мужчине».

И его версия легенды о Клеопатре стала доминирующей. За два столетия, последовавшие за событиями, на основе которых она создавалась, легенда эта часто пересказывалась. И не следует думать, что все её интерпретаторы были приспешниками Октавия, равно как далеко не все были римлянами, но все решительно (за исключением иудейского историка Иосифа Флавия) в той или иной степени принимали римскую точку зрения. И всех стоит заподозрить в том, что в своих хрониках они отдавали щедрую дань вымыслу: Дион Кассий, приводя длинные речи тех, о ком повествует, сохраняет верность духу (в его понимании) этой истории, а не букве её. Все, писавшие на эту тему, привносили в неё собственные заботы и тревоги, но во всех этих зачастую недостоверных хрониках и поэмах варьируется версия Октавия, и при всём разнообразии вариантов неизменной остаётся её троякая мораль — Клеопатра представляла опасность; Антоний был неспособен править; Октавий был справедлив, компетентен и удачлив, то есть, иначе говоря, о лучшем правителе римляне и мечтать не могли.