Клеопатра

Октавий, если и не сам лично сочинил эту версию легенды, активно и умело способствовал её распространению. Он вообще был незаурядным и находчивым мастером «рекламы». Дион Кассий пишет, что Октавий, едва выйдя из поры отрочества, на церемонии своего совершеннолетия попал в затруднительное положение — его тога разорвалась и упала до щиколоток. Это могло бы быть истолковано как дурное предзнаменование, но юный Октавий мгновенно сообразил, как извлечь выгоду для себя, и сказал: «Все знаки сенаторского достоинства будут у меня под ногами...» И Цезарь возлагал на него большие надежды. Анекдоты о детских годах великих мужей как бы заранее озарены лестным светом огромной власти, которую те обретут впоследствии, но в правдивость этого эпизода можно поверить. Подросток, сумевший обернуть досадную оплошность себе на пользу, не мог не стать человеком, искусно манипулирующим общественным мнением.

В течение двух лет, предшествовавших битве при Акции, между противоборствующими сторонами велась очень активная пропагандистская война, и Октавий не чурался этой грязной работы, донося сенату обо всех бесчинствах, творимых Антонием, и тем самым ожесточая римлян против него. Друзья и союзники Октавия дружно вторили ему. В те времена, как и в нынешние, если уж кто-то идентифицировался с определённой моделью поведения, вокруг его — или её — имени тотчас начинали ходить анекдоты, иллюстрирующие эту модель. И по меткому замечанию Аппиана, «публика» предпочитает истории, «подтверждающие то, что уже было однажды сказано». Кальвизий, один из друзей Октавия, целыми сериями распускал истории, доказывавшие рабскую зависимость Антония от Клеопатры.

«Он подарил египетской царице пергамские книгохранилища с двумястами тысяч свитков; исполняя условия какого-то проигранного им спора, он на пиру, на глазах у многих гостей, поднялся с места и растирал ей ноги; он ни словом не возразил, когда эфесяне в его присутствии величали её госпожою и владычицей; неоднократно, разбирая дела тетрархов и царей, он принимал ониксовые и хрустальные таблички с её любовными посланиями и здесь же, на судейском возвышении, их прочитывал... Когда однажды через площадь несли Клеопатру, он, едва завидел её, вскочил, не дослушав дела, и отправился провожать царицу, буквально прилипнув к её носилкам».

Октавий лично описывал сенату александрийские донации. Это он сделал тайное завещание Антония достоянием гласности. Как пишет Плутарх, двое оскорблённых Клеопатрой друзей Антония изменили ему и «осведомили Октавия о его завещании. Оно хранилось у девственных жриц богини Весты. Октавий потребовал выдать его, пришёл и забрал его, и сперва проглядел сам, помечая все места, доставлявшие очевидные поводы для обвинений, а затем огласил в заседании сената». Надо полагать, Октавий этим не ограничился, ибо маловероятно, чтобы Антоний оставил столь тайное завещание в Риме. Но, как бы то ни было — подделал ли Октавий документ весь целиком, фальсифицировал ли какие-то его пункты или просто произвёл нужную ему «редактуру», — он использовал его в своих пропагандистских целях. «С особою непримиримостью обрушивался Октавий на распоряжения, касавшиеся похорон: Антоний завещал, чтобы его тело, если он умрёт в Риме, пронесли в погребальном шествии через форум, а затем отправили в Египет, к Клеопатре». Иными словами, Антоний показал, что он уже не патриот, а человек, лишённый корней и столь раболепствующий перед чужестранкой, что местом своего последнего упокоения избрал страну, расположенную так далеко от Рима.

Мастерство Октавия-пропагандиста и полученная в результате победы возможность «редактировать» исторические свидетельства (после смерти Клеопатры он написал и издал не только собственную автобиографию, но и пророчества Сивиллы, а более двух тысяч документов приказал сжечь) объясняют то обстоятельство, что его версия легенды получила столь широкое распространение. Едва лишь с ней познакомились, так сразу и уверовали в неё — она точно соответствовала сложившимся в обществе предрассудкам.

Эта легенда зиждется на «четырёх китах»: во-первых, чужестранцы стоят ниже римлян; во-вторых, женщины во многом напоминают чужестранцев, и не в последнюю очередь тем, что опять же стоят ниже римлян; в-третьих, мужчина, позволивший женщине взять над собой власть, не может больше считаться настоящим мужчиной и уж подавно — истинным римлянином; в-четвёртых, такой мужчина не отвечает за свои поступки — вся вина за его промахи и огрехи ложится на его подругу. Эти четыре постулата определяют всю историю Клеопатры. И эта история, подтверждая их правоту, сама обретает достоверность: ей, вобравшей в себя расхожие представления о всеобщих истинах, самой легко сойти за правду.