Клеопатра

Плутарх пишет о том, как она «прикинулась без памяти влюблённой», когда опасалась, что Антоний покинет её и вернётся к Октавии: «...Чтобы истощить себя, она почти ничего не ест. Когда Антоний входит, глаза её загораются, он выходит — и взор царицы темнеет, затуманивается. Она прилагает все усилия к тому, чтобы он почаще видел её плачущей, но тут же утирает, прячет свои слёзы, словно бы желая скрыть их от Антония».

Дион Кассий столь же цинично отзывается о её поведении после гибели Антония, высказывая мысль о том, что её показная скорбь — лишь часть хорошо спланированного замысла соблазнить Октавия: «Её траурные одежды удивительно пристали ей... она сетовала на свою судьбу мелодичным медовым голосом ». Неискренность и лицемерие, приписываемые Клеопатре по указке Октавия, не вызывают у этих авторов ни малейшего сомнения, ибо разве она не египтянка, не коварная чужестранка, не порочное дитя Востока? «Вредоносная Александрия! — восклицает современник Клеопатры Проперций, вторя в своих стихах октавианской теме. — О, как владеет эта страна искусством вероломства!»

Зато военным искусством — восхитительным, мужественным, заключающим в себе квинтэссенцию Рима, — она не владеет вовсе. Дион Кассий характеризует александрийцев как забияк и хвастунов, «не готовых, однако, к войне со всеми её ужасами». Это распространённое мнение. Витрувий, которому покровительствовала Октавия, жена Антония, писал, что «южные народы наделены острым умом и неисчерпаемыми запасами замыслов и планов, но они отступают там, где требуется отвага, ибо их сила истощена жарким солнцем». С оценкой трусости египтян прекрасно согласуется «утка» о том, что Клеопатра бежала с места битвы при Акции от страха и что она вновь и вновь предавала Антония, вступив в тайные переговоры с Октавием и приказав своему флоту капитулировать. Вероломная и коварная Клеопатра — это именно тот «персонаж», который готова воспринять расистская психология среднего римлянина.

И египтяне в контексте октавианской пропаганды до такой степени обделены такими первостепенными чертами мужества, как отвага и прямодушие, что сама их принадлежность к роду человеческому порой вызывает сомнения. «Они обожествляют рептилий и животных и поклоняются им», — пишет Дион Кассий. И Проперций, и Вергилий, описывая битву при Акции, глумятся над зооморфным египетским пантеоном. Проперций противопоставляет Юпитеру «тявкающего Анубиса» (шакалоподобного бога, охраняющего вход в преисподнюю); Вергилий окружает Клеопатру всевозможными чудовищами и Анубисом, лающим собачьеголовым богом. Эти божества способствовали созданию образа, вызывавшего враждебность к царице Египта, что, по всей видимости, соответствовало намерениям Октавия. Когда после смерти Клеопатры ему предложили «засвидетельствовать почтение» священному быку Апису, он ответил: «Я поклоняюсь богам, а не скотам».

Всё это должно было наводить на мысль, что египтяне, обожествляющие животных, и сами недалеко от них ушли. Одна из главных целей военной пропаганды — дегуманизация противника. Враг лишается человеческого облика, представляется чудовищем, зверем, машиной для убийства, что помогает «растормозить» своих солдат, позволяет им переступить моральные запреты, а вернее — объясняет, что в данном случае они не действуют. Боеспособность, безжалостность и стойкость приверженцев Октавия повысились, если бы удалось внушить им, что египтяне (и в расширительном смысле — все сторонники Антония, включая и римлян) не такие, как они, что это — чужие, варвары, дикари, оставшиеся на той ступени цивилизации, которую сами они давно миновали, и даже — по сравнению с ними — не вполне люди. В своих стихах о битве при Акции Проперций проводит целую серию параллелей между примитивными, отталкивающими и даже потенциально тлетворными египетскими реалиями и римским миром — чистым, исполненным достоинства и упорядоченным. Подобно Вергилию, в его стихах флот Клеопатры производит ужасающий и нестройный шум и гром, тогда как гармоничные звуки труб, раздающиеся на римских кораблях, требуют и дисциплины, и мастерства. Он утверждает, что навстречу римским кораблям двигались плоскодонные суда, — египтяне и вправду использовали их как основное транспортное средство в плаваниях по Нилу, но отнюдь не в морском сражении при Акции, где Октавию противостояли боевые корабли, ничем не уступающие римским, а порой и превосходящие их размерами и вооружением. Эти мифические плоскодонки, приплывшие будто из более поздних расистских понятий, напоминают те утлые челноки-каноэ, на которых передвигаются дикари. Они внушают страх, но бессильны, они воплощают понятие «дикости» в обоих смыслах слова, и те, кто сидит в них, жестоки и свирепы, но особой опасности не представляют, ибо эти примитивные недочеловеки даже отдалённо не могут соперничать с мощью европейской цивилизации.