Клеопатра

– Вот оно что! – холодно произнесла она и засмеялась звонко, как струящийся ручей. – Конечно, как я сама не догадалась? Ведь у всех рабынь, которые убирают комнаты, есть такие безделицы из лучшего шелка с разноцветной вышивкой, которые стоят в два раза больше, чем его вес в золоте. Я бы и сама не постыдилась надеть такой шарф. Вообще-то он даже кажется мне знакомым, я его на ком-то видела. – Она набросила шелковую ткань себе на плечи и расправила концы своими белыми руками. – Постой, тебе наверняка кажется, что я совершила святотатство, накинув шарф твоей возлюбленной на свои недостойные плечи. Возьми, Гармахис. Забери его и спрячь у себя на груди. Поближе к сердцу!

Я взял проклятый шарф и, пробормотав про себя слова, которые лучше не передавать, ступил на открытую площадку, казалось, поднимающуюся прямо в небо, с которой наблюдал за звездами, скомкал шарф и бросил вниз. Ветер подхватил его и унес в небеса.

Увидев это, царица снова рассмеялась.

– Подумай, Гармахис, – воскликнула она, – что скажет женщина, когда узнает, что знак ее любви был так легкомысленно, непочтительно выброшен. Может быть, Гармахис, ты и с моим венком так поступишь? Смотри, розы уже увяли. Выбрось. – Она наклонилась, взяла венок и протянула его мне.

Я был до того раздосадован, что хотел бросить венок вслед за шарфом, но все же одумался.

– Нет, – сказал я спокойнее. – Это подарок царицы, и я сохраню его. – В этот миг я заметил, как занавес колыхнулся. Сколько раз потом я жалел, что произнес тогда эти пустые слова, оказавшиеся роковыми.

– Благодарю тебя, Бог любви, за столь милостивый поступок! – промолвила она и странно посмотрела на меня. – Но довольно шутить. Выйди на площадку, скажи, что предвещают мне звезды сегодня. Я всегда любила звезды, такие чистые, холодные, такие сверкающие, такие далекие… Бесконечно далекие от нашего суетного мира. Мне всегда хотелось жить среди них, хотелось, чтобы ночь убаюкивала меня на своей черной груди, чтобы я могла, забывая о себе, вечно всматриваться в лик бесконечности, озаренной сиянием звезд. Кто знает, Гармахис, быть может, эти звезды сотворены из той же материи, что и мы, и, соединенные с нами невидимыми нитями мироздания, в самом деле управляют нашей судьбой, когда катятся по небу, совершая предначертанный им путь, увлекая нас за собой. Знаешь греческий миф о человеке, который захотел стать звездой? Может, это случилось на самом деле? Быть может, эти крошечные огоньки – действительно человеческие души, только ставшие чище и светлее, которые из царства вечного покоя озаряют кипение мелких страстей и суетливую землю? Или это светильники, подвешенные к небесному своду, к которым каждую ночь какое-нибудь темнокрылое божество прикасается своим извечно горящим огнем, и они ярко и благородно вспыхивают ответным пламенем, а в мире наступает ночь? Поделись со мной своей мудростью и открой мне смысл этих чудес, мой слуга, ибо мои познания невелики. Но у меня большое сердце, и я наполнила бы его знаниями, многое поняла бы, если бы нашла учителя.

Радуясь, что разговор повернул в более безопасное русло, и удивляясь тому, что Клеопатре свойственны такие глубокие, возвышенные мысли, я начал рассказывать ей то, что было дозволено. Я поведал ей о том, что небо – это жидкая масса, обволакивающая землю и покоящаяся на мягких упругих воздушных столпах, и о том, что за ними простирается небесный океан Нут, по которому планеты, точно корабли, плавают по своим орбитам, совершая круговорот. Я многое рассказал ей. Рассказал я ей и о том, почему, повинуясь вечным законам движения светил, планета Венера, которую мы называем Донау, когда появляется на небе как утренняя звезда, становится прекрасной и лучистой звездой Бону, когда загорается на вечернем небе. И пока я стоял на балконе и говорил, она сидела, сложив руки на коленях, и не спускала глаз с моего лица.

– Так, значит, – наконец заговорила она, – Венеру можно видеть и на утреннем, и на вечернем небе. Что ж, это правда, она повсюду, хотя больше всего предпочитает ночь. Но тебе наверняка не нравится, когда я использую для звезд латинские названия. Давай разговаривать на древнем языке Кемета, я его хорошо знаю. Заметь, я первая из всех Лагидов, кто выучил его. – И она продолжила говорить на моем родном языке. Едва заметный иностранный акцент делал ее речь только мелодичнее. – Хватит о звездах, ибо они переменчивы и коварны и, возможно, даже сейчас, в эту минуту, замышляют недоброе против тебя или против меня, а быть может, и против нас обоих. Хотя мне нравится, как ты говоришь о них, потому что при этом с твоего лица слетает мрачное облако угрюмой задумчивости, оно становится чище и выглядит живее и человечнее. Гармахис, ты чересчур молод, чтобы заниматься такой серьезной наукой. Думаю, тебе следует найти более веселое занятие. Юность бывает лишь раз, зачем же ее тратить на тяжкие раздумья? Время размышлять настанет тогда, когда мы уже не сможем действовать. Скажи, сколько тебе лет, Гармахис?