Клеопатра

– Мне двадцать шесть лет, о царица, – ответил я. – Я родился летом, в третий день первого месяца сезона шему.

– Как? – удивленно воскликнула она. – Значит, у нас одинаковый возраст, день в день, потому что мне тоже двадцать шесть лет, и я тоже родилась в третий день первого месяца сезона шему. Что ж, можно сказать, что нашим родителям не должно быть стыдно за нас, мы не посрамили их. Но, если я – самая красивая женщина Египта, я думаю, что во всем Египте не сыскать мужчины сильнее, красивее и ученее тебя, Гармахис. Как удивительно, что мы родились в один день! Наверняка это знак того, что судьба недаром свела нас, что мы должны стоять рядом, – я как царица, а ты, Гармахис, быть может, как один из самых крепких столпов моего трона, чтобы приносить друг другу счастье.

– Или, может быть, беду, – ответил я, отворачиваясь, потому что ее сладкие речи терзали мой слух, жгли мои уши, и я не хотел, чтобы она видела, как у меня горит лицо.

– Нет, нет, не накликивай беду, Гармахис. Сядь рядом со мной, давай поговорим не как царица и ее поданный, а как друзья. Сегодня на пиру ты рассердился на меня из-за того, что я надела на тебя этот венок, решив, что я издеваюсь, разве не так? Но поверь, это была просто шутка. Если бы ты знал, как нелегко бремя монархов и как уныла их жизнь и утомительны обязанности, ты бы не разгневался, а понял, что этой простой, безобидной шуткой я попыталась всего лишь немного развеять скуку. До чего неинтересны и скучны все эти царевичи, вельможи и напыщенные чванливые римляне! В глаза мне они называют себя моими рабами, клянутся в преданности, а у меня за спиной насмехаются надо мной и говорят, что я прислуживаю их триумвирату или их империи, или республике, смотря кого колесо судьбы, вращаясь, вознесет наверх. Среди этих окружающих меня людей, дураков, нахлебников и марионеток, после того как их трусливые мечи изрубили Цезаря, которого весь мир не мог одолеть, не осталось ни одного настоящего мужчины, ни единого мужественного человека. И я вынуждена их стравливать между собой, надеясь, что это не позволит Египту попасть им в руки и, может быть, спасет хоть нас. А что я за это имею? Вот моя награда: все мужчины говорят обо мне дурное, а мои подданные, я это знаю, ненавидят меня! Да, я думаю, хоть я и женщина, они бы давно убили меня, если бы только нашли способ!

Она замолчала, прикрыв глаза рукой, и я был этому рад, потому что от ее слов я съежился на скамье рядом с ней.

– Обо мне думают плохо, люди осуждают меня, я знаю, и называют блудницей, хотя упрекнуть могут лишь в том, что я оступилась единственный раз в жизни, полюбив величайшего человека на земле, и от любви непреодолимая страсть действительно разгорелась у меня в сердце, но горела она священным огнем. Бессовестные александрийские сплетники готовы клясться, что я отравила моего брата Птолемея, которого римский сенат против всех человеческих законов насильно навязал в мужья мне, его сестре! Но эти обвинения – неправда. Он заболел и умер от лихорадки. Мало того, они говорят, что я собираюсь убить и Арсиною, свою сестру, которая, скорее, меня бы убила, если бы у нее была такая возможность, – но и это отвратительная ложь! Хоть она и ненавидит меня, не желает знать, я нежно люблю свою сестру. Да, все думают обо мне плохо, осуждают меня, хоть тому и нет причин. Даже ты думаешь обо мне плохо, Гармахис, и осуждаешь меня.

О Гармахис, перед тем как судить, вспомни, что такое зависть! Это мерзкая хворь разума, разъедающая душу, которая заставляет желчных ничтожеств все видеть в извращенном свете… Видеть Зло на открытом лике Добра и искать грязные пятна на чистом лоне невинности! И всюду видеть Порок! Подумай о том, Гармахис, каково это находиться над толпой негодяев, над любопытной и бесчестной чернью, которая ненавидит тебя за твое богатство и твой ум, скрежещет от ярости зубами и пускает стрелы лжи под прикрытием собственного ничтожества. У них нет крыльев, чтобы взлететь, и, видя что-то возвышенное, они жаждут низвести все высокое и благородное до своего уровня, опошлить и втоптать в грязь.