Клеопатра

– Но тебе нечего бояться, Гармахис, – она весело засмеялась. – Я же знаю, насколько далеки твои мысли от женской красоты и от мужских слабостей. С холодным железом можно спокойно играть, не боясь обжечься.

Про себя я подумал, что даже самое холодное железо можно раскалить добела на жарком огне, но ничего не сказал. Рука моя дрожала, но я снова сжал рукоятку моего смертоносного кинжала. Собственная нерешительность приводила меня в ужас, и я решил довести дело до конца, пока рассудок не покинул меня окончательно.

– Подойди ко мне, Гармахис, – продолжила она ласковым голосом. – Подойди, сядь рядом со мной, и мы поговорим – мне многое нужно тебе сказать. – И она провела рукой по шелковому покрывалу рядом с собой, освобождая мне место.

И я, думая, что это дает мне возможность нанести смертельный удар еще легче и быстрее, встал и сел на прекрасное ложе немного в стороне от нее. Она же, чуть откинув голову назад, смотрела на меня своими томными глазами.

Я решил, что время настало: ее обнаженные шея и грудь были совсем рядом. Огромным усилием воли я заставил себя снова поднять руку, чтобы выхватить кинжал. Но быстрее мысли она перехватила мою руку и нежно сжала ее своими белыми пальчиками.

– На тебе лица нет, Гармахис, – сказала она. – Ты болен?

– Я очень болен! Мне кажется, я сейчас умру, – задыхаясь, проговорил я.

– Тогда ляг на подушки и отдохни, – ответила она, не отпуская мою руку, которую уже покинула сила. – Это пройдет. Ты слишком долго всматривался в звезды. Какой ласковый ночной ветер веет из окна, неся с собой аромат лилий! Прислушайся к шепоту моря, к плеску волн, набегающих на скалы. Оно тихое, но в нем слышна такая могучая сила, что она почти заглушает журчание прохладной воды в фонтане. Услышь голос Филомелы, она поет своему возлюбленному, и как сладка песня, рожденная в любящем сердце! Сегодня действительно восхитительная волшебная ночь, и воистину прекрасна музыка дивной природы, которую поют ветер и деревья, птицы и беспокойные уста океана. Но как удивительно, что все эти сотни голосов поют нота в ноту, сливаясь в божественной гармонии! Послушай, Гармахис, мне кажется, я догадалась кое о чем. Ты тоже царского происхождения, в твоих жилах течет кровь не простолюдина. Конечно, столь благородный росток могло дать лишь царственное дерево. Ты смотришь на священный листок у меня на груди? Он был выколот в честь великого бога Осириса, которому я, как и ты, поклоняюсь. Смотри!

– Отпусти меня! – простонал я, пытаясь встать. Но силы покинули меня.

– Нет, еще рано. Неужели ты хочешь уйти? Ведь ты не оставишь меня? Ты не можешь оставить меня сейчас. Гармахис, разве ты никогда не любил?

– Нет, нет, о царица! К чему мне любовь? Мне невозможно и представить это. Отпусти меня! Мне дурно… Я больше этого не вынесу!

– Чтобы мужчина никогда не любил, как это странно! Не слышать, что женское сердце бьется одним ритмом с твоим, не видеть слез счастья и страсти на глазах возлюбленной, когда она, прижимаясь к твоей груди, шепчет слова признания!.. Никогда не любить! Не посвящать себя загадке женской души, не ведать того, что Природа способна излечить нас от безбрежного одиночества и золотой паутиной любви сплести в единое целое два существа. Не любить – это все равно что не жить, Гармахис!

Нашептывая эти слова, она незаметно придвигалась ко мне, потом с глубоким страстным вздохом положила руку мне на плечи и посмотрела на меня своими бездонными голубыми глазами и улыбнулась своей таинственной умиротворенной улыбкой, которая, подобно распускающемуся цветку, открыла красоту, сокрытую внутри всей красоты мира. Ее царственная грудь прижалась ко мне сильнее, потом еще сильнее, вот уже ее сладкое дыхание коснулось моих волос, у меня закружилась голова, и в следующий миг наши губы встретились.

Горе мне! В том поцелуе, более роковом и более крепком, чем объятия самой Смерти, были забыты Исида, мои возвышенные надежды, клятвы, честь, отчизна, друзья, весь мир, – все, все, кроме Клеопатры, обнимавшей меня и называвшей меня любимым и повелителем.

– А теперь выпей за меня, – прошептала она. – Выпей, и пусть это вино станет знаком твоей любви.

Я взял чашу, сделал большой глоток и вдруг понял (увы, слишком поздно!), что вино отравлено.

Я упал на ложе и, хоть по-прежнему все видел и слышал, не мог ни говорить, ни даже шевельнуть рукой.

Клеопатра склонилась надо мной и достала спрятанный у меня на груди кинжал.

– Я выиграла! – воскликнула она, откидывая назад свои длинные волосы. – В эту игру, клянусь богами, стоило сыграть – ставкой в ней был Египет! Значит, этим кинжалом ты хотел убить меня, о мой царственный соперник Гармахис, чьи приспешники уже собрались у ворот моего дворца и до сих пор ждут сигнала? Ты еще слышишь меня? Что же теперь мне мешает пронзить этим кинжалом твое сердце?

Я услышал, что она говорит, и слабо указал себе на грудь, потому что больше всего на свете желал умереть. Она величественно поднялась в полный рост, и в руке ее блеснул большой кинжал. Он начал опускаться, коснулся моей кожи.