Клеопатра

Prodigia, так это называется по-латыни: необыкновенные факты, предшествующие событиям, которые тоже являются беспримерными и никогда впоследствии не повторятся. Понятно, что рассказы об этих «знамениях» по большей части были придуманы уже после убийства Цезаря и потом распространялись — часто вполне чистосердечно — античными историками: ведь последние не допускали и мысли о том, что судьбами народов управляют какие-то иные законы, кроме законов трагедии, а потому, даже подозревая, что такого рода анекдоты могли быть сфабрикованы, они не решались полностью их отбросить.

Тем не менее мы не должны считать их рассказы о неделях, предшествовавших убийству Цезаря, просто нравоучительными выдумками. Воображение — во все неспокойные эпохи и во всех обществах, еще близких к традиционным, — оказывает сильное влияние на восприятие событий, и этот репертуар фантасмагорических явлений, даже если он был составлен post factum, может раскрыть нам некоторые истины.

Истины, непереносимые для человека, — и, значит, такие, которые невозможно сформулировать. Сам латинский язык сознается в этом своем бессилии: убийство Цезаря в нем часто квалифицируется термином infandum[73], первое значение которого — «невыразимое», «несказанное». И в самом деле, пытаясь разобраться в этом убийстве, мы вступаем в сферу семейных тайн — под «семьей» в данном случае имеются в виду римские аристократы, которые все были теснейшим образом связаны друг с другом неизбежными узами браков, адюльтеров, наследственных дел, займов, хищений, ненависти, альянсов и контральянсов (расплывчатых и имеющих самую разную природу). И первая из этих тайн, столь упорно хранимых, состоит в том, что, в продолжение дюжины недель, предшествовавших убийству, почти все аристократы знали: Цезарь подвергается очень большому риску быть убитым.

* * *

Как это могло быть? И почему? Собственно, ответ содержится уже в самом термине infandum: «несказанное» — то, что все чувствуют, но что невозможно выразить словами. Этот бесформенный ком болезненных, нестерпимых истин каждый человек отбрасывает в ту область своего сознания, куда язык доступа не имеет; там существуют только тишина и таинственные импульсы. Римляне всю зиму прожили в смутном предчувствии смерти Цезаря; время от времени вспыхивали и слова — сначала чисто символические, потом все более и более отчетливые, уже заключавшие в себе идею того, что замышлялось.

Дело в том, что идея покушения, хотя и зародилась в сфере подсознания, позже стала осознанной; и, согласно одному анекдоту (который скорее всего описывает подлинный факт), Цезаря очень точно известили о том, что его ждет, — известил один из самых авторитетных прорицателей Рима, авгур Спуринна. Предсказатели будущего, следуя методу, который редко их подводит, обычно из осторожности прибегают к двусмысленным формулировкам. Однако Спуринна решил высказаться вполне ясно и предупредил Цезаря, что тот должен «остерегаться опасности, которая ждет его не поздней, чем в иды марта».

Однако презрение Цезаря к знамениям в последнее время не уменьшилось. Он понял смысл предсказания, но воспринял его так, как и должен был воспринять: как угрозу, как ультиматум, — и, верный себе, предпочел эту угрозу проигнорировать.

Пересказывая этот анекдот (через полтора века после интересующих нас событий), историк Светоний уточнил, что авгур произнес свое предсказание в тот момент, когда убивал жертвенное животное. И это не просто деталь, а факт капитальной важности: Светоний таким образом подчеркивает, что убийство Цезаря было не банальным преступлением и даже не политическим убийством, как долгое время квалифицировала его официальная история. Речь шла ни больше ни меньше как о ритуальном жертвоприношении.

* * *

И тем не менее на протяжении многих недель желание убить Цезаря, возникавшее у разных лиц, оставалось лишь робкой умственной игрой. Абстрактным проектом, о котором иногда заговаривали в частных беседах, но к которому относились как к фантазии; ни к чему не обязывающей ненавистью, бесконечным пережевыванием собственной злобы и зависти к этому человеку. Между тем, если говорить о тех немногих людях, которые уже задумывались о возможностях ликвидации Цезаря, никто из них, в последние недели жизни императора, не попытался помешать его продвижению к абсолютной власти. Они тоже попустительствовали тому, что его назначили диктатором сначала на десять лет, потом пожизненно и что он навечно стал императором. Это благодаря их инертности Цезарь мог теперь единовластно, без всякого согласования, решать вопросы войны и мира; отдавать, кому захочет, должности наместников провинций; посылать в завоеванные страны людей, находящихся у него на содержании. И он пользовался этим: ведь магистраты поклялись, что никогда не будут возражать даже против малейшего из его желаний.