Клеопатра

Но еще удивительнее то, что никто из людей, уже планировавших убийство императора, не попытался выступить против предоставления ему хотя бы одной из тех почестей, которыми в последние месяцы он был буквально осыпан. Некоторые из этих почестей даже превосходили ожидания Цезаря. Понятно, что в большинстве случаев подобные инциденты инспирировал сам диктатор; в других случаях ему старались угодить, подыгрывая его мечте о культурном синтезе Востока и Запада. Например, он, как некогда Птолемей, был торжественно объявлен «Спасителем», а потом — как Дионис — «Освободителем»; наконец, ему, словно восточному монарху, подарили золотое кресло.

Маленькая клика, которая начала плести против него нити заговора, не выражала в подобных случаях никакого недовольства. Молчала она и тогда, когда сенат присвоил Цезарю прозвание «отца отечества» и повелел поставить на трибуне, которая возвышалась над Форумом, две статуи в его честь: на одной был венок из дубовых листьев (в знак того, что император избавил своих сограждан от стыда поражения), а на другой — из травы, символа вражеских территорий (в знак того, что он защитил армию, отбив атаки египтян, и спас Рим от Помпея). Потом ему подарили статую из слоновой кости, с чертами портретного сходства, и решили проносить ее по улицам Рима всякий раз, когда он будет устраивать игры в Большом цирке. Цезарь, конечно, согласился с этим решением. Никто не протестовал, когда ему предоставили право сидеть — в сенате — в курульном кресле, более высоком, чем кресла двух консулов. Никто не возмутился и тогда, когда он потребовал для себя права первым высказывать свое мнение по обсуждаемым вопросам; и когда захотел диктовать свою волю народным трибунам. Кстати, последние, как и сенаторы, теперь должны были вставать, когда император проходил мимо. Это нововведение, само по себе весьма красноречивое, тоже не вызвало очевидных проявлений недовольства. Казалось, это чрезмерное властолюбие одного и раболепство всех прочих не будут иметь конца, ибо сенат оказал Цезарю еще две почести, которые своей нелепостью превзошли все предыдущие: даровал ему право украсить свой дом фронтоном (словно это был храм) и право помещать его капитолийскую статую на pulvinar — ложе, предназначенное только для статуй богов[74].

Император теперь не передвигался по городу иначе как на носилках, постоянно носил пурпурный плащ и не снимал с головы лаврового венка триумфатора. Уже объявили, что его юбилей будет отмечен публичными торжествами; была введена клятва «Фортуной Цезаря», и произошло это одновременно с учреждением нового культа, никогда прежде не упоминавшегося в анналах Рима: культа его гения, таинственного бога-хранителя, который, как считалось, с самого момента рождения Цезаря стоял за всеми его словами и жестами. Решили даже назначить особого жреца для отправления культа этого уникального божества. Уже называли имя человека, который скорее всего получит столь удивительную должность, — Антоний, — и имя это никого не удивляло, ибо повсюду, где появлялась фигура сухопарого Цезаря, рядом с ней видели упомянутого молодого атлета, который и в самом деле казался инкарнацией мифического бога-хранителя императора.

И опять — никаких признаков оппозиции. Враги Цезаря, будто пораженные недугом бессилия, одобряли все подобные меры, иногда даже горячо их приветствовали, втайне продолжая лелеять свою ненависть. Hо не находили в себе сил, чтобы проявить эту ненависть публично, пусть даже в какой-то вспышке негодования, потому что Цезарь вовсе не раздувался от самодовольства, а принимал все почести с неизменным равнодушием. Несмотря на свой золотой лавровый венок и пурпурный плащ он выглядел таким же, как всегда: холодным политиком, который ничего не боится и прекрасно разбирается во всех тонкостях своего ремесла.

Хладнокровие Цезаря имело религиозную и правовую основы: его личность официально признавалась «священной». А следовательно, любое покушение на нее было бы расценено как святотатство. Иными словами, добившись всех этих многочисленных почестей, Цезарь как бы очертил вокруг себя магический круг. Прорвать этот круг, попытаться каким-то образом помешать игре диктатора, оскорбить его — значило бы совершить преступление, наказуемое смертью. Все божественные силы, которые с незапамятных времен покровительствовали городу, теперь — и это признавалось официально — охраняли также и диктатора. Поэтому он считал себя неприкосновенным и даже распустил свою гвардию.

Однако, как это ни парадоксально, именно тогда заговор стал реальностью; все, что еще накануне было лишь смутными желаниями или бахвальством его врагов, в одночасье превратилось в заговор, соответствующий всем законам данного «жанра»: как только личность диктатора официально признали священной, человек двадцать сенаторов, из самых непримиримых, собрались в храме и торжественно поклялись, что каждый из них пронзит Цезаря своим кинжалом. После этого им не оставалось ничего иного, как привести свой план в исполнение.