Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография

Ветер нуворишей Востока разбудил умников, скрупулезно анализировавших все, что этим ветром надувало, и во всем видевших знаки конца цивилизации, путь к деградации. Тогда Цезарь восстановил давно никем не исполнявшиеся законы о расходах, призванные ограничить личные траты горожан. В этом он проявил твердость, на какую способен лишь тонкий ценитель излишеств, впервые в истории предложивший гостям выбор из четырех дорогих вин. Его агенты конфисковывали деликатесы на рынках и слишком вычурную посуду в частных домах, прямо во время застолий. Он запретил – за редким исключением – паланкины, красную одежду, жемчуга. Тому, кто жил в Александрии, мировой столице моды, смешно было слышать, что захолустному Риму требуется законодательно контролировать расходы своих граждан. Однако от женщины, знавшей, что пора переходить на посуду попроще, ожидалось, что она будет и одеваться соответственно: Клеопатре наверняка пришлось приглушить яркость своего гардероба. Римские матроны носили белое, а жительницы Александрии обожали яркие цвета. И женщина, умевшая подстраивать свое чувство юмора под аудиторию, не стала бы пренебрегать ужином, в подметки не годившимся изыскам, к которым она привыкла дома. Как показывает история человечества, роскошь легче осуждать, чем отвергать; в общем, эдикт Цезаря имел и сторонников, и противников. От Цицерона, например, он не получил поддержки: оратор был вынужден этой зимой отказаться от павлинов, гигантских устриц и морского угря (кстати, мясо павлина «славилось» своей жесткостью, но сейчас не об этом). Устрицы и угорь, жаловался Цицерон, никогда не вредили его пищеварению, в отличие от репы.

Что Клеопатра думала о моралистах – истинных и мнимых, среди которых вдруг оказалась, – нам неизвестно. Зато нам известно, что они думали о ней. К браку и женскому вопросу в Риме, где понятие «женские права» было нонсенсом, подходили совершенно иначе (а для мужчины определение «женственный» звучало самым жутким ругательством). Здесь «хорошая женщина» означало «незаметная женщина», что шло вразрез с воспитанием Клеопатры. В Александрии ей полагалось постоянно выставлять себя напоказ, здесь же все было наоборот. Римская женщина не имела не только гражданских или политических прав, но даже и собственного имени: только производное от имени отца. Обе сестры Цезаря звались Юлиями. Дамы в Риме опускали глаза на публике, молчаливые и покорные. Не могли никого позвать на ужин. Не фигурировали в интеллектуальной жизни, редко появлялись в произведениях искусства – в отличие от Египта, где женщин-тружениц и женщин-фараонов изображали в живописи и скульптуре, рисовали на стенах гробниц и святилищ: ловящими птиц, продающими продукты или делающими подношения богам [65].

Не то чтобы римские законы распространялись на иностранных монархов, однако Клеопатра просто не могла не чувствовать дискомфорта [66]. Как всегда, женщина могла называться «непорочной», только когда вела жизнь служанки (традицию облек в формулу Ювенал: «труд, недолгий сон и грубые руки от пряжи этрусской жестки»). Разрушительница браков, непонятно как сумевшая примазаться к изысканному обществу Венеры, Клеопатра взбаламутила Рим сразу по нескольким направлениям: женщина, иностранка, восточный монарх в сердце города, до сих пор мнившего себя победившей монархию республикой, да еще и воплощение Исиды, чей культ считался подозрительным и извращенным, а храмы пользовались дурной славой мест для свиданий. Клеопатра путала карты и издевалась над канонами. Даже сегодня она представляла бы проблему для любой службы протокола. Должна ли владычица сердца римского диктатора быть еще и владычицей Римской империи? Как бы она себя ни вела – а похоже, Клеопатра умела так же быстро адаптировать к ситуации свою внешность, как и свою личность, – эта женщина нарушала все мыслимые правила. У себя в стране царица, куртизанка – за границей. Даже еще хуже – куртизанка со средствами. Клеопатра была не просто экономически независимой: она была богаче любого римского мужчины.

Само ее богатство, за счет которого Рим наслаждался триумфами, ставило под сомнение ее нравственность. Вообще красноречиво описать чье-нибудь тисненое серебро, изумительные ковры или мраморные статуи значило вынести человеку обвинение. Слабому полу доставалось сильнее. «Женщина все позволяет себе, ничего не считает стыдным, лишь стоит на шею надеть изумрудные бусы или же ухо себе оттянуть жемчужной сережкой» [67] – вот так работала логика. В этом смысле оттянутые уши влияли на ее судьбу больше, чем длинный нос. Даже если предположить, что Клеопатра оставила лучшие свои драгоценности в Александрии, все равно в Риме ее имя звучало синонимом «безумной роскоши». Эта роскошь принадлежала ей по праву рождения (в то время как для порядочной римлянки истинными драгоценностями были ее дети). По римским меркам, даже евнухи Клеопатры считались богачами [68].