Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография

После ид на Марка Антония обрушивается слава, он популярен, как настоящая звезда, – по крайней мере, до приезда Октавиана. Не успевает Клеопатра распаковать вещи в Александрии, как в Риме уже ощущаются первые судороги грядущих конфликтов. Все это происходит на глазах у публики. «Взбираясь всюду в городе на возвышенные места, он [Октавиан] обвинял Антония» – рассказывает Аппиан. Пусть Антоний как угодно оскорбляет его, пусть он приговорит его к жизни в нищете, кричал Октавиан, главное – чтобы повременил с грабежом его имущества, пока граждане не получат причитающегося. После же пусть забирает все остальное. В ответ Антоний не стесняется в выражениях. Он ругается и глумится. Сенат никак не пытается приструнить соперников, а, наоборот, как напишет Дион и как предсказывал Антоний, «сталкивает их лбами» [73]. Соратники Антония призывают к примирению, тем более что убийцы в это время консолидируют силы. Антоний извиняется и обещает держать себя в узде, если Октавиан будет вести себя аналогично [74]. Одно непростое перемирие, потом другое – тут Антоний не выдерживает и выдвигает сенсационное обвинение: якобы Октавиан подкупил его охранников, потому что вознамерился убить Антония (на самом деле молодой человек всего лишь пытался их подкупить, чтобы переманить на свою сторону – такие действия скоро войдут у него в привычку. Что же касается безопасности Антония, то Октавиан предлагал лично охранять его сон). Большинство людей сочли обвинение абсурдным. Однако некоторые поверили, что едва не довело Октавиана до нервного расстройства. Однажды он дошел до того, что начал стучать в дверь дома своего противника в попытке обелить свое имя, выкрикивал клятвы, бранил слуг и мешавшийся ему на пути кусок дерева [75].

Цицерон, ежедневно бомбардируемый письмами Октавиана, тянул время. Тут был тонкий момент. Если к власти придет Октавиан, убийцы проиграют. К тому же молодой человек как-то сразу продемонстрировал пугающую впечатлительность и одновременно странное нежелание прислушиваться к советам старших. Особенно почтенного старца коробили его напыщенные славословия Цезарю. Впрочем, рассуждал Цицерон в письме Аттику, «если его победят, то ты предвидишь, что Антоний будет невыносим, так что ты не знаешь, кого тебе желать». Антоний движим жаждой наживы, Октавиан ослеплен жаждой мщения. Цицерон долго колебался и в итоге сформулировал для себя одну мысль, которую отныне повторял как мантру: «Кто уничтожит Антония, тот завершит эту отвратительнейшую и опаснейшую войну» [76]. К осени 44 года до н. э. «защищать содружество» – или то, что от него осталось, – означало для Цицерона «разгромить Антония», в которого он следующие полгода без устали метал громы и молнии. Именно в эти томительные недели Клеопатра оказалась в стане настоящих врагов Антония и Октавиана, пойдя на сотрудничество – намеренно или нет – с Долабеллой и Кассием.

Бешеными атаками, которые мы сегодня знаем как филиппики, Цицерон стремится уничтожить бывшего подручного Цезаря. В лучшем случае Антоний именуется «дерзким мошенником», в худшем – «капризным и бесстыдным извращенцем», «распутником», «свихнувшимся мародером». «По правде говоря, – утверждает Цицерон, – нам следует считать его не человеком, но самым диким из зверей» [77]. И надо признать, Антоний давал ему немало поводов. Он плохо управлял фондами. Был замешан в скандальных делах. Присваивал чужую собственность. Привлекал к себе внимание, а однажды якобы пронесся по Риму в колеснице, запряженной львами. Обожал пирушки и эксцентричные выходки, которые очень способствовали его популярности. Имели место и обильные возлияния, даже если винные пары и не окутывали его так плотно, как настаивал оратор, без конца пересказывавший и преувеличивавший сплетни о бесчинствах Антония. То утро, когда Антоний в сенате открыл рот, чтобы высказаться, а вместо этого его стошнило остатками свадебного торжества, Цицерон точно никогда не даст ему забыть. С тех пор Антоний становится «рыгающим дикарем», который может лишь «блевать, а не говорить» [78]. И которому не нужно ничего, кроме как наводнить Рим актерами, игроками, сутенерами. Об этом Цицерон может рассуждать не уставая. Как сам же он признавал задолго до того: «Обвинять в распущенности легко. Дня не хватило бы мне, если бы я попытался изложить все то, что можно сказать по этому поводу; о совращениях, о блудодеяниях, о наглости, о расточительности можно говорить без конца»[86] [79]. Теперь он доказывает это на примере Марка Антония.