Клетка из слов [Литрес]

Солнечный день, Ребекка стоит в саду, облокотившись на подоконник. В окне у нее за спиной стоит ящик с алыми цветами – похоже, тюльпанами. Она прикрывает глаза от солнца ладонью, и видно, как под ее загорелой кожей играют натянутые мускулы. Сразу ясно, пловчиха. Она маленькая, атлетичная и гораздо более худая, чем я думал; лицо выражает абсолютную простоту и искренность. У нее большие темные глаза и кудрявые волосы красивого соломенного цвета. Возможно, крашеные. Они ореолом окружают ее голову, как пух одуванчика, и светятся в лучах солнца. У нее такой взгляд, будто где-то в глубине души она знает, что скоро ее время кончится. С фотографиями мертвых, как я заметил, всегда так. У них будто на лице написано, что их ждет. Но, конечно, это все неправда. Только мы – оставшиеся – видим это. И додумываем.

Я думаю о семье Ребекки и о том, что они сейчас чувствуют. Они считали, что она утонула – наверное, давно оплакали ее. Ее ребенку сейчас примерно столько же, сколько мне. А теперь их прошлое переписано. Путешествия во времени действительно существуют. Внезапное новое знание может в корне все поменять – даже то, что уже случилось.

Я думаю о своей матери. Как она поправляет волосы, когда нервничает, даже если они лежат идеально. Вспоминаю, что, когда был маленьким, она всегда приносила из дорогих ресторанов завернутые в салфетку хлебные палочки специально для меня. Я просыпался, видел ее силуэт, открывал рот, и она кормила меня, отламывая по кусочку и приговаривая, как по мне скучала.

Через две недели я узнаю, что Нат очнулся. Я помогаю папе красить наш белый забор. В доме трещит телефон.

– Я возьму, – говорю и иду внутрь. – Алло? Дом Харлоу. – Мама приучила меня так по-идиотски отвечать еще в детстве. Видимо, она подумала, что это будет мило, но теперь я не могу отделаться от этой привычки; это почти рефлекс.

– Он пришел в сознание, – говорит голос. За этим следует глубокая затяжка. Сигарета.

– Что?

Я никогда раньше не слышал ее голоса по телефону и соображаю не сразу.

– Нат, Уайлдер, – нетерпеливо объясняет Харпер. – Нат очнулся. Мы должны сходить навестить его вместе.

– С каких пор ты куришь?

– Завтра, в два часа, – говорит она вместо ответа, и я слышу по голосу, что она на грани. – В это время начинают пускать посетителей.

– Ладно.

Она вешает трубку, не попрощавшись, и я остаюсь стоять в коридоре с гудящим телефоном в руках.

Выхожу и снова берусь за кисточку, окуная ее в банку.

– Все нормально, чемпион? – Папа выглядит даже чересчур обеспокоенным; его теплая рука ложится на спину, и мне почти хочется плакать. Как приятно снова любить его без оглядки!

– А, да, пап, – пожимаю я плечами, и его рука падает. Оставляю широкую гладкую полоску краски на изрубцованном дереве. Она отливает белым на солнце.

На следующий день в два я уже в больнице. Харпер опаздывает. Я жду десять минут, а потом иду туда сам. Я боюсь, что из-за всего этого она снова начнет пить. Ну, сейчас я все равно ничего не могу сделать.

Рядом с палатой Ната стоит офицер полиции штата.

Я не знаю, чего ожидал. Нат выглядит больным, но не более того. Он весь серый, худой. Волосы безжизненно свисают на бледное лицо. Он утратил весь свой золотистый блеск. В этот момент я понимаю, что никогда на самом деле не был влюблен в Харпер, не по-настоящему. Это всегда был просто способ сравнить себя с ним.

Я принес Нату книжку про редких коралловых рыбок, которую мама подарила мне на Рождество. Я подумал: Нат любит море, так что должен оценить. Он смотрит на обложку и вздрагивает. Я сразу пихаю ее обратно в сумку, морщась от стыда. Ну и дебильная идея.

Я чувствую, что Нат испытывает примерно то же самое или, может, просто видит это в моих глазах, потому что говорит:

– Извини, друг. Мне жаль.

– Неважно, – отмахиваюсь я. – Сочувствую по поводу руки.

Культя под бинтами плоская и белая. Рука выглядит незаконченной, и при взгляде на нее меня охватывает тревожное чувство, как и при взгляде на любую незаконченную вещь. Интересно, что они сделали с рукой, когда ее отрезали? Сожгли?

– Будет тяжко управляться с сетями одной рукой. Но, может, такой проблемы не возникнет. Может, я пойду в тюрьму.

– Ты же не знал, правда? – выпаливаю я. И вновь вижу перед собой глаза Элтона Пеллетье, когда он поднял с земли тот платочек: теплые, голубые. Слышу его голос: «Печенье с раздавленными мухами».

– Я не могу об этом говорить, – отвечает Нат. – Не спрашивай меня ни о чем. – В уголках его глаз блестят слезы. – Я лучше умру, чем пойду в тюрьму. Все время в четырех стенах, все время под замком, ни моря, ни неба. Как здесь, только хуже. – Нат закрывает глаза со смертельной усталостью и поворачивается к стене. – Мне всегда казалось, что довольно странно рассказывать все эти истории, как он оглушает тюленей и тащит их на акульей снасти. – Он начинает плакать. – Отец говорил мне никогда не спускаться в подвал, Уайлдер! Говорил, что это небезопасно.