Клич

Утром нас разбудил стук в дверь. Это был Аким, а с ним офицер и два солдата. Отец побледнел и отступил в комнату. Я никогда еще не видела на его лице такого сильного выражения. "Что вам угодно, господа?" — спросил он. "Господин Щеглов, Петр Евгеньевич, если не ошибаюсь?" — сказал офицер. "Да, это я". — "Разрешите представиться, — любезно улыбнулся офицер. — Поручик Безбородко". — "Весьма рад, — сказал отец ровным голосом. — Проходите, господа, и объясните причину своего визита". — "Вот предписание, которое привело нас в ваш дом". — Поручик извлек из кармана какую-то бумажку и подал ее отцу. "Это недоразумение", — сдержанно сказал отец, ознакомившись с бумагой. "Не думаю, — как-то нехорошо усмехнулся Безбородко. — Впрочем, все выяснится в ближайшие дни". Затем он добавил, что, по имеющимся у них сведениям в доме находится еще один человек, некто Дымов. Я чуть не вскрикнула. Отец выразительно посмотрел на меня. "В доме нет и не было никого, кроме престарелого отца и дочери", — сказал он. "Нам указано произвести обыск". — "Что ж, это ваша обязанность". Они осмотрели дом и были разочарованы. "Собирайтесь, — раздраженно сказал Безбородко отцу. — Поедете с нами", — "Прости, Варенька, — печально улыбнулся мне отец, — я вынужден подчиниться". Отец обнял и расцеловал меня, а потом вместе с поручиком зашел в комнату дедушки.

Когда все ушли, со мной случилась истерика. Но в присутствии посторонних мы все вели себя достойно…

…Аким и его жена заботятся о нас. Дедушка слег. Вчера был врач из Владимира, трогательный розовощекий старичок. Внимательно осмотрев дедушку, он зашел ко мне и сказал, что следует быть готовыми к худшему.

…Вот уже месяц как я не записала в дневник ни строчки. Дедушка умер. Перед смертью он призвал меня к себе, чтобы проститься. Говорил с трудом и поминутно откидывался на подушки. "Не осуждай отца", — сказал он мне и добавил еще что-то неразборчивое. Мне показалось, что он называл Дымова. Аким с Прасковьей плакали навзрыд, я едва сдерживала слезы… Похоронили дедушку на местном кладбище рядом с мамой и прадедом. Народу было немного, приехали знакомые из Владимира и еще кое-кто из соседей. Был также Василий Григорьевич Столетов, взявший на себя, как потом выяснилось, все расходы по похоронам. После поминок Василий Григорьевич задержался и, обняв меня, предложил переехать к нему во Владимир. "Помни, ты не одна", — сказал он. Я обещала подумать.

…Отца судили в Москве в закрытом заседании. Нам разрешили встретиться лишь после вынесения приговора, и то ненадолго. Пять лет каторги и последующая ссылка. Но он выглядел бодро, даже шутил. Спрашивал о Дымове. Но я ничего не могла ему сказать. "Не волнуйся, он не арестован, — успокоил меня отец. — Я бы об этом непременно узнал".

Здесь все только и говорят, что о войне. Вчера проснулась от сумасшедшей мысли: почему я здесь? Мне следует быть рядом с Дымовым. Узнала от знакомых: в случае открытия военных действий, будут нужны и сестры милосердия. Думала об этом остаток ночи и весь следующий день…

…Вчера снова была в Москве. Мне рассказали, что отца и Дымова выдала моя подруга Поливанова. Но не умышленно, просто проболталась по легкомыслию. Говорят, она и сама пострадала. Бросила курсы, живет у матери под Пензой, друзья отвернулись от нее.

Подтвердилось: санитарные отряды на случай войны — это вполне серьезно. От Дымова ни строчки. Вчера ходила на могилку дедушки, разгребла снег, поплакала. Газеты полны тревожных сообщений…"

51

Полковник Самохвалов сдержал свое слово: через день Бибиков был переведен из Петропавловской крепости на Шпалерную. Вскоре ему было предъявлено и обвинительное заключение, пестревшее подтасовкой фактов и показаниями подставных лиц.

Бибиков заявил протест, потребовал прокурора, но его не выслушали. Ничего другого, как только ждать суда и окончательного приговора, ему не оставалось.

Дом предварительного заключения, или ДПЗ, как его называли для краткости, представлял собой образцовую по тому времени тюрьму, но обладал одним весьма существенным изъяном, доставлявшим начальству немало хлопот, — весь он простукивался и прослушивался от фундамента и до крыши. Для заключенных, естественно, это было ниспосланным свыше благом. Трудно поверить, но дело доходило даже до того, что в тюрьме было организовано несколько клубов: дискуссии велись при помощи труб, которые проходили с верхнего и до нижнего этажа. А разносившие пищу уголовники использовались в качестве почтальонов.

Словом, если бы не решетки на окнах и плохая пища, Бибиков назвал бы свое положение весьма и весьма сносным. Правда, писем ему получать было не от кого и дискутировать не с кем; однако же, пристраиваясь вечером у трубы, он слушал других, что вносило в его жизнь хоть какое-то разнообразие.

Но однажды призыв был обращен прямо к нему: неизвестный собеседник вызывал Бибикова.

Сначала Степан Орестович усомнился в правильности своей догадки и решил, что ослышался, однако голос требовательно повторял:

— Би-би-ков! Би-би-ков!

Он откликнулся.

— Степан Орестович? — уточнил голос.

Бибиков подтвердил.