Клич

— Ну, слава Богу, — сказал он, — Аксаков в восторге. Кажется, государь настроен воинственно и следует ждать решительного развития событий. Кстати, я подготовил для вас записку, Николай Григорьевич: раскошелилось-таки московское купечество, расщедрилось. Хотя и не все — из иных, из тех как раз, что побогаче, и полушки не вытрясли… Так-то вот. — Он засмеялся и погрозил кому-то пальцем: — Однако же нашлись и хваты. Пожертвований ни на грош, а как запахло порохом, так и кинулись на поставки для армии — дело-то выгодное, обещает дать хороший профит. В Петербург отправилась целая делегация наших липовых патриотов.

— Кстати, — сказал Столетов, — Дмитрий Алексеевич благодарит вас за участие…

— А что… — Третьяков оставил без внимания замечание Столетова. — Как ваши дела с ополчением?

— Неплохо. Встретил кое-кого из болгар, старых товарищей по Туркестану. Перед отъездом сюда беседовал с великим князем: в общих чертах все решено.

— А вы до сих пор разочарованы? — Сергей Михайлович взял Столетова под руку. — Не жалейте, Николай Григорьевич.

Дело ваше серьезное и очень нужное. Поверьте мне, я душой кривить не мастак. Вон и Иван Сергеевич позавидовал. Столетову, говорит, повезло больше всех, дай Бог ему успешных трудов и терпения… Да вот, не угодно ли со мной в Славянский базар? Там и с Аксаковым побеседуете, а?

Столетов отказался. Ему еще предстояло несколько деловых встреч.

Из дневника Д.А. Милютина:

"31 октября. Воскресенье. — Вчера утром, до смотра, был я с докладом у государя и представил на подпись его указы о мобилизации войск и приказы о формировании армии, корпусов и о главных назначениях на должности по полевому управлению. Все это было подписано и утверждено с пометкой 1-м числом ноября, в Царском Селе; первым же днем мобилизации назначено 2 ноября, и положено в этот же день разослать циркуляры Государственного канцлера.

Смотр войскам московского гарнизона происходил в полдень на Театральной площади; государь был весьма доволен всеми частями. После смотра начальники были приглашены во дворец к завтраку, а затем было у государя обычное совещание. Известия из Лондона и Константинополя становятся с каждым днем все хуже, и надежды на мирное разрешение вопроса уменьшаются.

К обеду во дворце было опять приглашено несколько лиц высшей московской иерархии и дам, а вечером был раут у генерал-губернатора…

Сегодня… после обедни был прием депутаций с адресами: одной — от московского дворянства, другой — от города. Адресы эти, без сомнения, поднимут страшный переполох в Европе. Уже и теперь во всех столицах произвела громовое впечатление речь, произнесенная государем в пятницу в Кремлевском дворце. Наверное, скажут, что теперь Россия сбрасывает с себя маску миролюбия, что она-то и будет виновницей общей европейской войны.

В час пополудни был обычный развод в манеже (по-московски — "экзерцир-гаузе").

В 3 часа принимал я представителей от Славянского комитета; во главе депутации был И.С. Аксаков, депутатами — купцы Третьяков и Морозов. С ними приехал и ген.-м. Столетов, на которого возлагается формирование болгарского ополчения. Беседа наша продолжалась более часа; мы условились о плане действий по болгарскому вооружению…"

49

Княжна Бек-Назарова носила короткую стрижку, курила испанские папироски, почитывала Михайловского и даже вступала в рискованные политические споры, но главным образом эмансипация ее выразилась все-таки в том, в чем чаще всего она и выражается у женщин ее склада, — в более равноправном отношении к мужчине, которое, увы, чаще объясняется окружающими не самостоятельностью взглядов, а их полным отсутствием, ветреностью или же оскорбляющей порядочное общество распущенностью.

Распущенной Бек-Назарова не была, оригинальной — пожалуй.

Мужчин всегда тянуло к ней, хотя они и побаивались ее острого язычка. Увлекшись ею, граф Скопин позволял ей вить из себя веревки. Над ним подшучивали, но он не отступался, тщательно следил за собой, молодился как мог и жил надеждами.

Бек-Назарова не любила его. Она любила Зарубина, но ей хотелось, чтобы Зарубин страдал и думал, что она любит кого угодно, только не его.

Так продолжалось уже около года, возможно, продолжалось бы и дальше, но Зарубин явился, увез ее с собою — и все забылось: она была счастлива.

Она отбросила самолюбие, разрушила мир, который создавала так долго и так основательно. Еще совсем недавно удивлявшая всех своей холодностью и сама поверившая в нее, она стала вдруг подозрительна и ревнива. Бек-Назарова докатилась до того, что посылала к Зарубину лакеев с записками, в которых настаивала на свиданиях. Зарубин не отвечал. Она снова унижалась и снова настаивала.

Наконец, не выдержав, в один из морозных декабрьских дней она сама отправилась к нему на Мойку.