Клич

Иначе пошло дело в России. Посреди могильной тишины, водворенной в нашей общественной жизни реакцией, воинственные крики сербов и вопли болгар раздались у нас с оглушительной резкостью и произвели то общественное движение в нашей непривычной к политическим возбуждениям стране, которое, начавшись сбором пожертвований, заключилось смертью нескольких тысяч русских волонтеров на вечнопамятных высотах Дюниша. В первый раз общество наше ощутило в себе присутствие независимой нравственной силы и проявило ее с энергией, которая одних удивила, а других испугала. Отчаянный призыв с далекого юга вывел его из онемения, и, надо отдать ему справедливость, первое громкое слово, сказанное им после долгого молчания, было веским словом честного негодования, братского сострадания и бескорыстной дружбы. Между тем как богатая Европа, почуяв запах пороха в воздухе, в смятении бросилась оберегать свои капиталы, наше задавленное, разоренное и бесправное общество, забывая чувство самосохранения, протягивало руки к оружию и готовилось поставить ребром свою последнюю копейку…"

63

— А я вас давно уже ждал. Подзадержались, сударь, — сказал Столетов, выходя из-за стола и обнимая Бонева.

Константин Борисович ревниво разглядывал генерала: изменился, почернел, осунулся, выгоревшие до белоты усы обвисли, и весь он какой-то взъерошенный и нахохленный. Но мундир, как всегда, сидит ладно и, несмотря на жару, застегнут на все пуговицы.

— Николаша! — крикнул генерал, высовываясь в окно.

Вошел Золотухин, такой же, как и Столетов, загорелый и осунувшийся, но с молодецкой улыбкой на губах, и водрузил на стол попахивающий дымком, надраенный до зеркального блеска, дорожный генеральский самовар.

— Как приказывали, вашбродь, — сказал он и, замявшись, оглядел гостя.

— Что, не узнал? — спросил Столетов.

— Да как же не узнать, — простовато отвечал Золотухин. — Здравия желаю, Константин Борисович!

— Здравствуй, Коля. — Бонев с особенной теплотой пожал денщику руку.

— А вы ничуть не изменились, — сказал Золотухин. — Я рад.

— И я рад, — подхватил Бонев. — Вот и снова мы вместе…

— Шашлычки прикажете подать? — спросил денщик.

— По-столетовски? — улыбнулся Бонев.

— А это как водится, — с шутливой степенностью подтвердил Золотухин (знай, мол, наших!). — Николай Григорьевич нынче сами расстарались.

— Пировать так пировать. — Столетов отодвинул разложенные на столе бумаги и карты. — Вот, полюбуйтесь, — заметил он, — своих толковых карт у нас нет, используем австрийские, да и те никудышные. Да садись ты, Костя, не стой, как истукан, мы ведь с тобой, чай, не на царском смотре.

Вот-вот, теперь узнавал Бонев прежнего своего друга, лихого полковника; задирист, как и в былые времена, когда с солдатской прямотой ставил на место явившегося в Красноводск заносчивого инспектора от закавказского наместника великого князя. Тогда он поплатился переводом в Уральский полк и, если бы не заступничество Милютина, до сих пор, наверное, обретался бы в забытом Богом и людьми захолустье.

— Постой, — сказал Бонев, — есть у меня для тебя подарок… Принеси-ка, любезный, — обратился он к топтавшемуся у стола Золотухину, — мой баул из возка.

Дешцик обернулся мигом. Подмигнув Столетову, Константин Борисович извлек из баула две бутылки розового вина.

— Ого, — сказал Столетов, — неужели болгарское?

Теперь, когда он уже окончательно отрешился от дел (бумаги и карты сиротливой горкой высились на краю стола), весь он прямо преобразился: ни тебе былой задумчивости, ни раздражительности, которая так неприятно поразила Бонева в первые минуты их встречи. Широким жестом гостеприимного хозяина Столетов предложил располагаться поудобнее.

Коля Золотухин торжественно внес просторное глиняное блюдо с дымящимися шашлыками, от которых исходил такой аромат, что Бонев невольно проглотил слюнки. Куски подрумяненного мяса были переложены золотистыми кружками репчатого лука и зеленью.

В туркестанском походе, на пустынном берегу злого Каспийского моря, жили, бывало, офицеры одною дружной семьей: собираясь вместе, не только играли в карты, но и являли друг другу свои таланты; были среди них отменные рассказчики и певцы, были и поэты, сочинявшие шутливые стишки и эпиграммы, — по этой части особенно выделялся поручик Сабуров, смешливый и задиристый молодой человек из Спасс-Клепиков, что под Рязанью (во время одной из вылазок в аул Байрам-али он исчез бесследно); Николай Григорьевич в полотняной рубахе, засучив рукава, чудодействовал у жаровни: шашлык по-столетовски не имел себе равных (Столетов говаривал, что умением своим обязан черкесам, к которым, случалось, наведывался в гости, когда служил в Адагумском отряде). Все они были тогда молоды, жизнь только начиналась, и все, что они делали, казалось им простым и легко достижимым ("Действия красноводского отряда в условиях исключительно сложных для русского человека представляются мне поистине героическими", — писал в те годы Милютин начальнику штаба Кавказского военного округа генерал-майору Свистунову).