Клич

Как всегда, приехавшие с театра военных действий рассказывали и другие, менее трагические и даже смешные истории, которые несколько сглаживали неприятные впечатления: кишиневские воры начисто обобрали знаменитого английского журналиста Мак-Гахана, пока он спал при открытом окне, а в Бухаресте весь извозчичий промысел прибрали в свои руки русские скопцы, вследствие чего легкомысленные румынские дамы весьма о нас дурного мнения. Говорили о плохом состоянии железных дорог в Румынии; Страусберговская дорога размыта во многих местах, смыт один и поврежден другой мост, а третий провалился, когда по нему проходил состав… В войсках шутили: румынские железные дороги для нас опаснее турок…

И вдруг как гром среди ясного неба — известие о событиях под Зимницей, где основные русские силы форсировали наконец-то Дунай.

Было много убитых и раненых, турки, засев на правом берегу, расстреливали наши понтоны в упор; вода в Дунае кипела, огонь был так силен, что в одного человека попадало по десятку пуль…

И тогда впервые в глубь России потянулись скорбные санитарные поезда.

Нет, война не была увеселительной прогулкой до Константинополя и обратно, она заставила примолкнуть тех, кто собирался забросать турок шапками, а стариков — вспомнить о событиях двенадцатого года и дне Бородина.

После первого шока по всей стране прокатилась новая волна патриотического подъема.

А мы тем временем вернемся к событиям, которые происходили за месяц до того дня, как стали поступать первые известия о победах, одержанных нашей армией на Дунае.

В один из майских дней к подъезду дома, в котором жила известная нам петербургская красавица княжна Бек-Назарова, подъехал лакированный экипаж, и из него вышел почтительно поддерживаемый под руку лакеем граф Иван Семенович Скопин.

Блестящий швейцар, похожий на генерала, с достоинством открыл перед ним дверь и пропустил сначала на устланную пушистыми коврами лестницу, а затем в залу, где он был принят со всеми приличествующими его положению в обществе любезностями, усажен в покойное кресло возле камина и занят приятной беседой, в которой принимала участие мать Марии, Бек-Назарова старшая, и еще какой-то прозрачный старичок с темно-синей лентой Белого Орла через плечо. День был непраздничный, и такая торжественность старичка несколько озадачила графа.

После обычных приветствий речь, естественно, зашла о предмете, который в эти дни был у всех на устах, — о войне, о турках и о коварных англичанах, которые продолжали строить свои козни, но напыщенный вид Скопина, его безупречный сюртук и белоснежные перчатки, которые он небрежно вертел в руке, позволяли присутствующим догадываться о цели его визита, тем более что в кругу их общих знакомых уже давно поговаривали о нежных чувствах, которые он питал к Марии.

Граф достал из кармана массивный золотой портсигар и попросил разрешения закурить.

Он очень волновался, не сразу зажег спичку, прикурил с третьего раза и уронил портсигар на пол.

— Плохая примета, — не подумавши сказала Бек-Назарова-старшая. Граф быстро справился со смущением и вдруг, набравшись смелости, заявил, что пришел просить руки ее дочери.

Хотя ничего такого, чего нельзя было бы предположить заранее, в его словах не было, тем не менее княгиня растерялась и не нашлась что ответить. Лицо ее сделалось жалким, и она разрыдалась, Старичок тут же, вскочив с кресла, принялся вокруг нее хлопотать и подпрыгивать, а очень удивленный граф смотрел на княгиню во все глаза, не зная, как ему поступить: чего-чего, а столь бурного взрыва материнских чувств он никак не мог предвидеть.

— Простите, мадам, — сказал он, — если я вас обидел какой-нибудь неосторожностью. Но мое отношение к вашей дочери столь искренно и нежно, что я не счел возможным давать волю слухам и сплетням и откладывать решение своей судьбы на неопределенный срок. Мне хотелось бы сегодня же услышать ваше решение…

Столь категорическое заявление вызвало целую бурю: если до этого княгиня плакала тихо и в платочек, то теперь она откинулась на спинку кресла и залилась такими слезами, что граф смешался окончательно.

— Да скажите, что же, в конце концов, происходит в этом доме? — воскликнул он и, подняв глаза, замер с открытым ртом: в дверях напротив стояла юная Бек-Назарова. Она была так же прекрасна, как и всегда; как и всегда, лучились ее большие глаза, подчеркнутые черными стрелами бровей; как всегда, по упругим щечкам разливался очаровательный румянец и так мило подчеркивали их упругость нежные ямочки; как всегда, высокая прическа украшала ее маленькую восхитительную головку; как всегда… но, боже, что на ней за наряд, какое безвкусное коричневое платье, и этот полосатый фартук из бумажной ткани!..

— Да вы с ума сошли! — все поняв, вскочил со своего кресла граф и бросился к княжне. — Зачем? Зачем вам, такой молодой и прекрасной, этот грубый наряд сестры милосердия?! Не верю, не могу поверить, — говорил он в отчаянии. — Да знаете ли вы, наивное дитя, какие вас ожидают испытания?!