Клич

— Тогда послушайте. — И, прокашлявшись, жандарм прочитал глухим, скучающим голосом: — "Символ веры Болгарской коммуны". Так, кажется, Ботев назвал сей примечательный документ?

Он мог и не читать, Бибиков помнил текст наизусть:

"Верую в единую общую силу рода человеческого на земном шаре творить добро.

И в единый коммунистический общественный порядок — спаситель всех народов от вековых страданий и мук через братский труд, свободу и равенство.

И в светлый животворный дух разума, укрепляющий сердца и души всех людей для успеха и торжества коммунизма через революцию.

И в единое и неделимое отечество всех людей и общее владение всем имуществом.

Исповедую единый светлый коммунизм — исцелитель всех недугов человечества.

Чаю пробуждения народов и будущего коммунистического строя во всем мире…"

— Только не подумайте, что мне доставляет большую радость читать эти мерзости, — сказал жандарм и через стол перебросил листок Бибикову.

Степан Орестович сделал вид, будто видит документ впервые и внимательно изучает его. "Все, от этого уже не отпереться, — думал он, — хранение нелегальной литературы, да еще такого содержания!.."

Жандарм удовлетворенно сложил руки на груди: кажется, этот фрукт теперь заговорит как миленький. А что ему остается?

Да, признался Бибиков, он читал стихи Ботева, но они были опубликованы в официальной печати. Вот это хотя бы:

О мать-Отчизна, страна родная,
О чем ты стонешь, горюешь слезно?
Над чьей могилой проклятый ворон.
Смерть предвещая, прокаркал грозно?..

— Полно вам, Степан Орестович, — оборвал жандарм, — мы с вами встретились совсем не для того, чтобы услаждать себя изящной словесностью. Господин Чернышевский тоже писал романы, однако же был осужден как опасный государственный преступник…

— Выходит, любовь к Родине — государственное преступление? — усмехнулся Бибиков.

— Оставим это, — поморщился жандарм. — У вас еще будет время для философских и политических дискуссий.

— Вы имеете в виду ссылку?

— Завидую вашему оптимизму, Степан Орестович. Если быть точным, я имею в виду крепость или каторгу.

— Вы меня успокоили, — поклонился Бибиков. — Да, я знал Ботева.

— И часто встречались с ним?

— Довольно часто. В мае нынешнего года я находился проездом в Бухаресте.

— Ботев считал вас своим другом?

— Возможно. Не знаю.

"Мой дорогой друг, — говорил ему Христо, — по-настоящему освободить Болгарию возможно только революционным путем. Сегодня наконец-то все разрешилось. В решительную минуту преступно и стыдно пребывать в бездействии. Ты понимаешь, о чем я говорю? Днями мы высадимся на болгарском берегу; я уверен, жертва, которую мы принесем, станет сигналом к восстанию. Да-да, ты не ослышался — скорее всего, мы не увидимся с тобою более, но знай: если я умру, то с твердой верой в освобождение своего народа".

Это происходило в квартире Ботева на улице Ромеора, а вскоре они простились на вокзале. Через несколько часов Христо был уже на берегу Дуная в Джурджу, где погрузился со своими единомышленниками на пароход "Радецкий".

— Вам известно о дальнейшей судьбе Ботева?

— Ровно столько же, сколько и вам. Об этом публиковалось в некоторых наших газетах.

Конечно же, он знал больше. Знал он и то, что, прощаясь с близкими, Христо посвятил в свои планы только мать, жене своей Венете он не сказал ни слова: она еще не оправилась от родов и была слаба. Да и впоследствии от нее долго скрывали гибель мужа.

— Как относился Ботев к Парижской коммуне? — Это уже был праздный вопрос, и Бибикову совсем необязательно было на него отвечать. Но он сказал:

— Христо направил в ее адрес приветственную телеграмму. И знаете, что в ней было написано?

— Любопытно.

— "Братский и сердечный привет от Болгарской коммуны. Да здравствует коммуна!"

— Болгарская коммуна? — Жандарм в удивлении вскинул бровь. — Это уже нечто новенькое… Уверяю вас, мы не допустим создания в Болгарии какой бы то ни было коммуны. Для этого у нас хватит сил.

— Не сомневаюсь. Вы достойно сумели показать себя в Польше.

— Все это бредни Домбровского.

— Господи, да достаточно выйти на Владимирку! Она до сих пор гудит и стонет от ног ссыльных поляков.

— Знаете что, Степан Орестович, — сказал жандарм, с удовлетворением водя пальцами-колбасками по зеленому сукну стола, — я разного наслушался в этом кабинете. Но чтобы вот так прямо занимались пропагаторством… Уж не думаете ли вы обратить меня в свою веру?

— Вас-то наверняка минует чаша сия, — с нажимом произнес Бибиков и снова отвернулся к окну. Дождь перестал. Смеркалось. Жандармский чин аккуратно сложил бумаги и сунул их в стол. Он был вполне доволен собой. Теперь оставалось выполнить последние формальности, отправить арестованного в камеру, и можно с чувством исполненного долга заняться своими проблемами. Вечер не был испорчен, и это главное.