Клинки императора

Прошло уже больше недели с тех пор, как Тан позволил Акйилу выкопать его из ямы, и хотя его аппетит начал возвращаться, локти и бедра Кадена были покрыты болезненными язвами, и ему все еще стоило усилий доковылять от трапезной до медитационного зала, оттуда до кровати и обратно. Хуже того, его ум… словно бы ослеп, как если бы он слишком долго смотрел на яркий свет. Он до сих пор не был уверен, что произошло с ним в этой яме – в особенности последние дни казались каким-то сном, словно история, вычитанная в покрытом пылью фолианте, – но он был рад снова оказаться на свободе. У него было чувство, что, если бы Тан оставил его закопанным еще подольше, его ум мог бы попросту уплыть, как одно из этих облаков. Хотя, возможно, – подумал он с некоторым беспокойством, – в этом-то и была цель.

Как оказалось, Тан прервал испытание Кадена вовсе не из-за заботы о его умственном состоянии. По всей видимости, после смерти Серкана он счел слишком рискованным оставлять ученика закопанным по шею в землю. Если уж Кадену суждено было погибнуть, очевидно, Тан хотел иметь удовольствие сам приложить к этому руку.

Акйил, со своей стороны, был вне себя от возбуждения. Он то и дело брал в руку и снова клал свою ложку, жестикулировал, показывая ею то на Кадена, то на окружающий мир, стучал пальцем по столу, чтобы подчеркнуть свои слова, и почти не обращал внимания на быстро остывающий суп. Он всегда жаловался, что в Ашк-лане не происходит ничего интересного, и теперь, когда здесь наконец что-то случилось, был явно готов принять смерть Серкана как необходимую плату за развлечение.

– Но почему теперь? – медленно спросил Каден. – Я нашел первую задранную козу месяц назад, и с тех пор монахи обшарили все тропы. Эта тварь могла бы напасть на кого угодно еще тогда.

Акйил закивал, словно предвидел этот вопрос.

– Насколько я могу понять, она никогда не хотела убивать людей. Пока мы ей позволяли, она нападала только на коз, но потом мы заперли всех коз, кроме тех, которых оставили для приманки. К ним она не могла подобраться, так что у нее не было другого выбора; на обед остался только Серкан.

Каден поморщился.

– Акйил, он же мертвый! Надо иметь хоть какое-то уважение.

Его друг только отмахнулся:

– Ты очень плохой монах, ты знаешь это? Ты вообще хоть слушаешь то, чему тебя учат? Серкан перестал быть Серканом после того, как его порвали на куски. Сама фраза «Серкан мертв» не имеет смысла! Серкан был. Теперь его нет. Нельзя уважать то, чего нет!

Каден покачал головой. Это было в духе Акйила: игнорировать хинские учения лишь до тех пор, пока они не начинали играть ему на руку. Самое худшее, что его друг был прав. Монахи не были бессердечны, но они принимали в расчет горе не больше чем все остальные эмоции – с их точки зрения все это был мусор, препятствия к достижению ваниате. Когда один из братьев умирал, они не устраивали никаких похорон, никаких процессий с плакальщиками, никаких панегириков и разбрасывания пепла. Несколько монахов просто относили труп на одну из горных вершин и оставляли там на попечение дождя и воронов.

Все это Каден узнал на собственном горьком опыте. Несмотря на прошедшие годы, он до сих пор мог воссоздать каждую мучительную деталь. То утро он провел в гончарне, сидя в углу на трехногом табурете и сосредоточив все внимание на горлышке кувшина, который крутил перед собой. Четыре раза он портил работу, вызывая резкие слова и еще более резкие удары своего умиала. В своем сосредоточении он даже не заметил, что к нему подошел молодой монах, Мон Ада, до тех пор, пока тот не встал прямо перед ним, держа в руках узкий деревянный цилиндр с болтающимися обрезками кожаного ремешка, которым он был привязан к ноге птицы. Голуби не могли переносить тяжелых грузов, поэтому письмо было скупым: «Твоя мать умерла от чахотки. Это произошло быстро. Мужайся. Отец».

Сохраняя внешнее спокойствие, Каден отложил записку и каким-то образом сумел закончить свою работу. Лишь после того как Олеки отпустил его, он взобрался на вершину Когтя, чтобы поплакать там в одиночестве. Ему довелось видеть, как один из монахов умирал от чахотки: он помнил горячку и ознобы, молочно-белую кожу и ярко-красные пятна, когда тот с кашлем выплевывал в платок кусочки собственных легких. Его кончина была отнюдь не быстрой.

Проведя еще одну ночь на Когте, Каден отправился прямиком в обиталище Шьял Нина, чтобы просить позволения посетить могилу матери. Настоятель ответил отказом. На следующий день Кадену исполнилось одиннадцать.

С усилием он вернул свои мысли к настоящему моменту. Его мать была мертва; мертв был и Серкан.

– Уважаешь ты его или нет, ты ведешь себя так, словно это какая-то игра, – продолжил он разговор. – Неужели тебя это нисколько не пугает?

– Страх – это слепота, – торжественно провозгласил Акйил, наставительно воздев палец и подняв одну бровь. – Спокойствие – зрение.

– Не надо цитировать мне поговорки, я их выучил в тот же год, что и ты.

– Очевидно, недостаточно хорошо.