Клинок Тишалла

Он хлопает в ладоши, будто отряхая пыль в сторону эльфийки. На песок оседают черные маслянистые брызги. Кирендаль пытается заговорить, но может только булькать сдавленно и утробно. Какой-то миг она взирает на меня в полнейшем недоумении, потом разражается хриплым, пронзительным кашлем. Грудь ее вздымается, и эльфийку рвет кровью под ноги огру, который держит ее на весу.

– Урродззы! – ревет великан так, будто сердце его рвется на части. – Ублюддки – что вы здделали зз Кирендаль?!

Он падает на колени и баюкает умирающую, словно младенца.

Наши ребята вскакивают со скамей. На арене Райте вполголоса раздает монахам последние распоряжения. Бойцы расходятся под прикрытие ограды, проверяя оружие.

– Ты когда-нибудь, – бросает мне через плечо бывший посол, – что-нибудь делал, что не кончалось бы насильственной смертью?

– А как же! – отвечаю я. – Много всякого. Но уже не помню что.

Мерзкая будет свалка, точно скажу. Наверное, я знал, что этим кончится. Надеялся на это.

Может, я и вправду такое чудовище, как говорят.

Но в здании Суда разгорается новый свет – бледнее и ровнее, чем пламя фонарей на стенах и алые отблески костров за окнами: пронзительный и мягкий лунный свет, изгоняющий всякие тени. Он нарастает, становится сильней, и, когда лучи его касаются каждого из нас, в зале наступает тишина, и все взгляды обращаются к источнику сияния.

Оно исходит от Делианна.

Медлительно, как инвалид, поднимается он с сенешальского трона. Голос его в звонкой тиши так мягок, что сердце мое разрывается.

– Нет. Не надо сражений. Между собою – не надо. Хватит смертей. Больше я не перенесу.

Кажется, будто он стоит у меня за плечом. Подозреваю, каждому в зале Суда кажется, что Делианн стоит у него за плечом. Свет окутывает его мерцающим облаком, холодной эльмовой короной опускается на чело. А потом плещет каждому из нас в лицо и хватает за извилины.

На бесконечный миг свет захлестывает меня тем, что переживают остальные: болью, и страхом, и жаждой крови, и отчаянием, и упоением боя, и всем прочим, и тот же свет отдает им мои переживания. Мы живем чужими жизнями, мы погружены в океан боли, и свет вытягивает понемногу наши муки, плетет из них клубок страданий, и нянчит его, и мнет, поэтому боль не то чтобы уходит – так не бывает, ничто не в силах утолить ее, – но как бы расплывается, потому что мы разделяем ее между собой, понемногу на каждого, и как бы ни было нам одиноко, он-то знает, точно знает, через что мы прошли, как нам больно и страшно, и вроде как говорит…

Ладно, вам больно, вам страшно, но это нормально – страдать, и это правильно – бояться, потому что мир вообще местечко жуткое и прескверное.

– Руго, – тихонько произносит Делианн.

Огр поднимает башку.

– Она не обязана умирать, – говорит чародей. – Но лишь одна надежда осталась у нее. Ее следует удерживать от всякого вмешательства в грядущее сражение. Пусть отнесут ее в Донжон, и поместят в камеру, и держат там, покуда не стихнет буря, налетевшая на нас. Исполнишь ли?

Руго отворачивается:

– Моя ззделадь – она жидь? Ты обежжядь?

– Так я сказал.

Великан гнет шею, и по выпученным зенкам катятся слезинки.

– Наверное… больже, чем щазз, она меня не можед ненавидедь.

Делианн оглядывает зал с таким видом, будто пытается найти кого-то, но не может. Через пару секунд кивает сам себе.

– Паркк, – говорит он усталому покорителю камней, что стоит в дальних рядах, недалеко от Джеста. – Сбереги ее. Останься с ней в Донжоне и ухаживай за ней, когда она придет в себя.

Долгую минуту покоритель камней упрямо не сходит с места, будто ждет подвоха, потом пожимает плечами и начинает пробираться к Кирендаль. Магия покорителей камней должна работать даже под землей.

Делианн склоняет голову, словно под тяжестью моего неодобрения.

– Так ли скверно, – тихонько говорит он, – что я не желаю начинать свое правление с казни друга?

– Разве я что-то сказал?

– Нет, – отвечает Делианн. – Но думал очень громко. Чего теперь ты от меня хочешь?

Спутники Кирендаль смотрят на него, не сходя с мест, выжидая. Мне пригодилась бы их помощь, если только Делианн мне ее обеспечит.

– Мог бы начать с того, – предлагаю я, – чтобы объяснить им, что происходит.

– Объяснить? – слабо бормочет он. – Да как объяснишь такое? Столько всего… слишком много. Как смогу я разобраться, что важно, а что несущественно?

– Тебе и не надо знать, – отвечаю я. – Просто реши.

Пушистые брови сходятся на переносице.

– Я… – Он кривится от боли, и это не мучения плоти. – Кажется, понимаю…

– Давай, Крис. Сцена твоя. Пользуйся.

Лицо его лучится страданием, будто призрачным светом. Мой друг опускает голову, зажмурившись от собственного сияния, и начинает говорить.

6

Он стоял в центре арены. Огни пожаров, чей свет сочился сквозь фонарь в сводчатом потолке, окрасил всепроникающее сияние его ауры блеклым румянцем. Голос его никогда не отличался силой, а за время болезни и вовсе ослаб, но все слышали его – если не речь, то ее смысл.

Слияние затронуло всех собравшихся в зале.