Клинок Тишалла

Пару секунд я не врубаюсь в его слова, думаю: «Что за дурацкая хохма?» – потому что мне кажется, будто он – это Тоа-Ситель, а тот стоит спокойно на кафедре храма Проритуна, в чистенькой патриаршей ризе и дурацкой остроконечной шапке, в компании пары офицеров Тауматургического корпуса и бригадира Социальной полиции и распинается перед армией, расписывая свое спасение от Врага Господня – то есть от меня – и от гнусных монастырских заговорщиков – то есть Райте, Дамона и прочей компании, – с поразительным самоотречением осуществленное собравшимися внизу недочеловеками.

Закопченные камни фонтана Проритуна за моей спиной еще хранят тепло ночного пожара – так мы в аббатской школе зимой грели кирпичи в очаге и совали под одеяло, чтобы не мерзли ноги, – и под быстро немеющей задницей теплей, чем над головой. Вместо облаков нам сегодня служат клубы дыма, тут и там вздымающиеся над городом.

Безжалостная заря освещает Анхану: пустыня почерневшего камня, великанские зубочистки сгоревших деревьев, угли, пепел и прочая срань. Когда солдаты вели нас из здания Суда – ну, их вели, а меня несли, – под ногами что-то все время хрустело, точно кости. Даже отсюда мне видны шесть или семь тел в характерной позе угоревших: они сворачиваются в клубок, когда от жара сокращаются жилы. Прямо через дорогу, за Сен-Данналинской стеной вокруг дворца Колхари, собор Катеризи – некогда одна из жемчужин архитектуры Анханана, шпили храма горели червонным золотом, а высокие купола покоились на воздушных контрфорсах. Теперь от собора осталась лишь груда покрытых сажей камней, наполовину перегородившая Божью дорогу.

Глаза болят от этого зрелища: они все пытаются разглядеть тот город, куда я явился впервые двадцать с лишним лет тому назад. Каково сейчас Райте – боюсь и представить: он здесь всю жизнь провел.

Но если разрушения тревожат его, по лицу монаха-пустынника это незаметно. Он сидит рядом со мной, поджав под себя ноги, и бесстрастно наблюдает, как Тоа-Ситель толкает речь.

Представление патриарх устраивает впечатляющее: должно быть, влияние должности сказывается. Он даже ухитряется пустить скупую мужскую слезу, перечисляя все поношения, которые претерпели эльфы, гномы и все прочие от рук Империи, чудовищное их угнетение – и как же искренен и глубок должен быть их патриотизм и любовь к Анхане, чтобы превозмочь совершенно естественную обиду и рисковать жизнью ради спасения патриарха, ля-ля-ля-тру-ля-ля.

Здесь внизу, на Судилище Господнем, меня трясет от холода, и кандалы на запястьях обжигают морозом. Монахи держатся стоически, мрачно сгрудившись на мощенной плитняком площади, – должно быть, у них с аутогенной тренировкой получше моего. Имперские солдаты, охраняющие нас, переминаются с ноги на ногу, безуспешно пытаясь разогнать кровь. Восходящее солнце сияет так ярко, что отблески его на мечах и доспехах режут глаз, – но свет не дает тепла.

Райте смотрит на восток, слепо нашаривая блеклыми глазами что-то невидимое за солнцем.

– Так быстро… – бормочет он. – Быстрей ветра… быстрей сокола… быстрей поднятого им грома. Грядет он с быстротой необычайною.

Вот теперь я понимаю, о ком идет речь.

– Ты его чуешь?

Райте бренчит кандалами, стряхивая наземь пару капель черной нафты, которая продолжает сочиться сквозь его кожу. Левый рукав промок до локтя, и на плече расплываются темные пятна.

Я морщусь:

– Тебе разве не больно?

– Больно, – отвечает он бесстрастно. – Очень.

Быстро. Быстрей сокола, говорит он. Из темного омута, куда мой рассудок сваливает вперемешку груды бесполезных фактов, всплывает: пикирующий сапсан развивает скорость до трехсот километров в час.

Твою мать…

Если Тан’элКот нашел способ заставить двигатели работать в условиях Надземного мира, нам будет хреново. О том, что еще он мог заставить работать, я даже думать не хочу.

– Сколько у нас времени?

Райте отстраненно качает головой:

– Не могу сказать. Скорость их превосходит мое разумение. Они так далеко – в нескольких днях пути, но приближаются столь споро, что мне трудно поверить, что их еще нет перед нами.

Миг спустя я вспоминаю, что мне полагается внушать уверенность.

– Справимся, – говорю я ему. – Так или иначе – справимся.

– Или умрем.

– Одно другого не исключает.

– И потому, что Народ сей, – продолжает Тоа-Ситель, – те, кого зовем мы недочеловеками, – в благости своей достиг того, на что даже великие воители, призванные Ма’элКотом нам в помощь из-за края мира, – кивок в сторону бригадира соцполов, – оказались неспособны спасти не только жизнь мою, но через меня имперскую Церковь, – посему на рассвете дня Успения я объявляю: да будет изгнано слово «недочеловек» изо всех наречий Анханана! Да не будет более эльфов, но будут Перворожденные; не будет гномов, но будут покорители камней; не будет дриад и гоблинов, но – древолазы и огриллои. Отныне и присно да будут сии герои Империи известны под именем, которым они себя называют: Народ. Слушай меня, Анхана! Сегодня Народ становится братьями нашими, а мы – их: равно подданные, равно жители Анханана, равные перед законом и лицом господним!