Клио и Огюст. Очерки исторической социологии

Системой, моделирующей сознание, Ю. М. Лотман считал язык. В том числе и так называемый «вторичный язык». Что это такое? Сами тартуские семиотики определяли его так: вторичный язык – «коммуникационная структура, надстраивающаяся над естественным языком (миф, религия)». Понятней от этого определения, как правило, не становится. Это закономерно – не всякое определение является объяснением. В случае тартуской школы это можно считать правилом. Язык школы был нарочито сложным. Он насыщен терминами, являющими собой весьма узкие конвенциональности. Сложный наукообразный язык иногда призван прикрыть отсутствие смысла, но не в случае тартуской школы. Их терминология призвана была служить щитом от идеологического контроля. Обычный чиновник от науки впадал в ступор от одного названия их научных изданий: «Сборник статей по вторичным моделирующим системам». С первого взгляда трудно было определить даже в самых общих чертах дисциплинарную принадлежность такой книжки: то ли радиоэлектроника, то ли атомная энергетика. На самом же деле, если говорить в самом общем виде, под «вторичным языком» понималась культурная среда.

Смысл этого понятия можно пояснить следующим примером. Допустим, мы нашли на свалке потрепанную книгу. Книга явно советского периода. Она имеет все признаки официального идеологического издания: красная обложка с профилями вождей, хорошая бумага, издательство «Политиздат». На порванной странице мы видим начало фразы: «Это были лучшие из нас, благородные и кристально чистые, самоотверженные и бескорыстные борцы за…» За что могли бороться люди, упомянутые в этой фразе? С формально-логической точки зрения они могли быть борцами за что угодно: за идеалы ислама, за распространение идеалов хиппи, за введение санитарных норм в детских учреждениях, за пропаганду вегетарианства и пр. На уровне первичного языка мы можем допустить всё что угодно. Но учитывая имеющийся у нас культурный контекст: вид книги, год и место ее издания, т. е. зная вторичный язык той эпохи, мы уверенно можем сказать, что «идеалов хиппи» там точно быть не могло. Скорее всего, это будут идеалы социалистической революции, коммунизма и пр. Действительно так: для примера была взята речь И. В. Сталина в 1946 г., его выступление на встрече с творческой интеллигенцией. Сталин говорил о борцах «за социализм, за счастье народа». Из какого источника мы смогли дополнить утерянную информацию? Она была взята из «вторичной языковой сферы», которая нам известна. Важно заметить, что пример этот может не сработать, если читатель родился в постсоветскую эпоху и не застал живого бытования вторичной моделирующей системы советского образца. Сам я неоднократно проводил опыт в аудитории. Чем дальше мы отдаляемся от советской эпохи, тем сложнее студентам-историкам угадывать окончание сталинской фразы. Неисторики же дополнить ее не могут совершенно. Меж тем она по-прежнему не вызывает никаких затруднений у моих ровесников, т. е. у людей, успевших побывать пионерами и комсомольцами.

Очевидно, что с уходом поколения, понимавшего этот язык как родной, его статус сблизится со статусом вторичного языка древнего Шумера. Если мы найдем расколотую клинописную табличку, на которой прочтем про каких-нибудь «кристально чистых борцов за дело», мы уже не сможем без специального исследования сказать, за какое дело эти борцы боролись. Да что там Шумер! Даже сонеты Шекспира, в которых воспевается его знаменитый «смуглый идеал», хотя и кажутся понятными, но тоже могут преподнести неподготовленному читателю немало сюрпризов:

Пусть говорят, что смуглый облик твой
Не стоит слез любовного томленья, —
Я не решаюсь в спор вступать с молвой,
Но спорю с ней в своем воображенье.

Почему, собственно такой полемический задор? Нравились поэту брюнетки – и любовался бы ими на доброе здоровье. Зачем «спорить с молвой», да и о чем?

Мы не поймем этого, пока не восстановим общекультурный контекст: в Англии XVI в. красивыми считались только белокожие блондинки, а уподобление женских волос золотой проволоке (редкой и дорогой) имело значение высшего комплимента. Интересные наблюдения за процессом интеркультурной перекодировки сделал Р. Кушнерович. Оказалось, что изящная лиричность сонетов Шекспира – целиком «лежит на совести» русских переводчиков. Или является их заслугой – кому как нравится.

Р. Кушнерович пишет:

And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.

По-русски это значит:

А разные благовония намного приятней,
Чем дыхание моей милой, которое…