Ключ-город

Письмо читали вместе, все, кто оказался в это время в землянке. Алла Ткаченко сообщала, что работает на перевалочной базе и скучать ей некогда. О тех днях, которые провела в Орешке, она будет всегда помнить. В Ледневе теперь хорошо знают защитников крепости. Писем из Орешка ждет не она одна, но и ее подруги.

Коротенькое письмецо. Теплые слова.

Виталий никогда не видел Аллу, но решительно определил:

— Хорошая девушка!

Иринушкин и Зосимов сидели за столом и, стуча ложками о края бачков, уплетали уху.

Они говорили об Алле, потом вообще о девушках и, наконец, перешли на тему, излюбленную солдатами: что и как будет после войны.

Для бойца самый приятный разговор о том, как вернется домой, где станет жить, где работать. Об этом беседовали часто и с удовольствием.

У Виталия с детства сложилась тяга к паровозам, к гремящим на рельсах поездам.

— У наших волховстроевских мальчишек, — рассказывал он, — всегдашняя мечта стать машинистом. Ты, Володька, по-настоящему понимать не можешь, что такое дорога… Тебе ведь приходилось ездить только пассажиром, в вагоне. А на паровозе не пробовал? В топке огонь ревет, ветер бьет в окна. Машина — «стук-стук». А рельсы так и летят под колеса. Эх, хорошо же…

Зосимов даже глаза прикрыл, он с грустью подумал, что на острове успел совсем отвыкнуть от паровозных гудков, и когда-то доведется опять увидеть бесконечное, бегущее через поля и леса полотно.

— А ты, Володька, — спросил Зосимов, — после войны какого дела держаться будешь?

— Пойду учиться, — ответил Иринушкин.

— Учиться многому можно. Ты — чему? — допытывался артиллерист.

Володя колебался, говорить или нет. Решил сказать:

— Два дела мне по душе — дома строить и стихи сочинять.

— Толково, — почему-то с покровительственной ноткой в голосе протянул Виталий, — только одно с другим не вяжется… А в общем толково!

Уважительное отношение Зосимова к будущим намерениям Володи подкупило его, толкнуло на откровенность.

— Понимаешь, — сказал он, — я хотел бы научиться писать стихи.

— Этому можно научиться? — простодушно спросил артиллерист.

Пулеметчик задумался.

— Можно, — уверенно подтвердил он. — Знаешь, я хотел бы написать поэму про нашего комиссара и Степу Левченко, про «Дуню» и про тебя, чумазый чертушка.

— Ну, обо мне-то что писать? — удивился артиллерист. Подумав, он заметил серьезно и ободряюще: — Что ж, и те, кто пишут, — народ нужный. Конечно, это тебе не машинист. Но дело, не отрицаю, дело!

Виталий осмотрелся в землянке и потянулся к полочке, прибитой над нарами:

— То-то у тебя здесь книги понатыканы…

Он потрогал растрепанные корешки, и на ладонь ему упала маленькая книжка с листами тяжелыми от пропитавшей их извести.

— Смотри-ка, — изумился Зосимов, — поэт Генрих Гейне! Читаешь? Я в школе тоже немецкий проходил. Ну, признаюсь, в этой премудрости выше тройки не поднимался.

Виталий отбросил книгу, она словно выдохнула белую пыльцу.

— А на что тебе сейчас дался этот немец?

Пулеметчик взял книгу, перелистал ее.

— Ты знаешь, какой он поэт?

— Немец!

— Вот затвердил! — рассердился пулеметчик. — Да я тебе назову немца, перед которым мы с тобой шапки снимем. Маркс! Слышал? Карл Маркс!

Иринушкин и Зосимов в эту минуту походили на молодых бычков, драчливо наклонивших головы.

— Этот самый немецкий поэт Гейне, — продолжал Володя, — был другом Маркса. А через сто лет фашисты сожгли на кострах книги Маркса и книги Гейне. Так что сам понимаешь, немец немцу рознь.

Прошло немало времени, прежде чем в землянке снова водворилось миролюбие.

Виталий считал, что с другом Маркса еще можно поладить. Под низкими накатами землянки вдруг зазвучала немецкая речь. Иринушкин читал строфы из «Германии». Он тут же объяснил смысл прочтенных стихов:

— При жизни счастье нам подавай! Небом пусть владеют ангелы да воробьи.

Володя повернулся к товарищу, стоявшему у притолоки.

— Сказать тебе, Виталька, кого всегда напоминает мне Гейне? Нашего Маяковского. Он такой же горластый, умный, злой.

— Пусть хоть и Маяковского, — уже спокойно отозвался Зосимов, — только я не любитель стихов… Будешь писать Алле Ткаченко, от нашего расчета поклон! Ну, прощай!

Володя вышел из землянки вместе с Виталием. Накрапывал дождь.

На том берегу на соборе хрипло и прерывисто орал репродуктор.

Иринушкин и Зосимов прислушались.

— Защитники Шлиссельбургской крепости! — взывал голос. — Снова обращаемся к вам. Поражение Советов неизбежно. Сдавайтесь! Только так вы можете сохранить свою жизнь. Сдавайтесь!

— Брехня, — презрительно махнул рукой артиллерист.

В последнее время гитлеровцы часто повторяли предложение о сдаче крепости. В гарнизоне к этой болтовне привыкли и не придавали ей никакого значения.

На дворе плюхнулась мина. В бойцов полетели комья земли.

Зосимов усмехнулся.

— Вот как она звучит, немецкая поэзия.

И пошел к башне, высящейся за косой сеткой дождя.

Долго еще стоял Иринушкин у входа в землянку. Тяжелые капли поднимали на лужах пузыри. Тучи шли так низко, что казалось, это дым.

Г Л А В А XX СО ДНА РЕЧНОГО