Ключ от пианино

– А Гуляев напишет то, что ты ему перед этим распечатаешь, – сказал режиссер. – Придешь с утра пораньше, заглянешь в сводки информационных агентств и распечатаешь…

– Пораньше, это когда? – задала Лариса последний вопрос, после чего потеряла к теме всякий интерес: работа, которая начиналась до десяти утра ее не интересовала в принципе.

Через неделю Гуляев перезвонил мне и рявкнул в трубку:

– Лутарина, вы приняты на должность ассистента, поздравляю!

– Спасибо, – сказала я и услышала любимую незатейливую поговорку моего будущего начальника: − Чтобы к восьми − как штык!.. С понедельника!

Этим сравнением он обычно переводил производственный процесс на нужную скорость.

– Как штык!.. И эта… Как ее… Кузьминых у вас будет напарницей. Разберетесь там, между собой, кто и когда приходит первой, мне все равно. Главное, чтоб одна из вас была у меня всегда под рукой.

***

Любая записная книжка, любой блокнот – кусок жизни, квадратный или прямоугольный, в потрепанном переплете, с кабалой телефонных номеров и картой метро, густой, как сплетение вен и артерий, на первом его развороте. Вот приколотый степлером билет в Косогоры, вот веселая чехарда стихов, а вот и прогалины, когда мыслей или мечтаний не было – сон, болезнь, зима, табула раса.

Вижу в одной из таких книжек старательно выведенные зелеными чернилами имена и телефоны режиссера, ассистента, пятерых корреспондентов. Рядом вьется почерк Марины Кузьминых, чем-то изумительно напоминающий ее иссиня-черное каракулевое пальто, и то, как она картавила, говоря:

– А ты вообще на работу откуда едешь? Значит тебе лучше вот так… А потом вот так… Зачем троллейбус? Там недалеко, на троллейбусе только время терять… поймаешь машину на перекрестке и все… Зачем дорого? Там всегда попадется один какой-нибудь, что едет в твою сторону и подбросит. Только надо говорить не «довезите», а «подбросьте», понимаешь? Это значит, что ты сядешь, если только ему с тобой по пути… Понимаешь, дурррашка?..

***

Кузьминых и Лутарина были для редактора Гуляева этаким тяни-толкаем, чудом о двух головах, и любая голова должна была мгновенно ответить на вопрос, если он его задавал. Впрочем, он редко задавал вопросы, он больше рычал на всех без разбора, как только влетал утром, свирепый и озлобленный, в наш угловой офис на пятом этаже. А происходило это без десяти восемь, и длилось добрых два часа.

Но потом буря стихала. В десять он уходил «глотнуть кофе» в бар на втором этаже и возвращался значительно добрее, смотрел на карту мира над своим столом не так тревожно, вычеркивал и правил мои сводки не так ехидно, как час назад. Наконец, собрав всю нашу общую писанину в неровный пухлый прямоугольник, встав и ударив им, точно мухобойкой, по черной спинке своего кресла, он просил меня предупредить всех о летучке в четыре тридцать.

– …Чтоб как штыки! И в общем, это… Ты подежурь пока тут, а я пойду супу выпью… Найдешь меня, когда Лисит вернется.

И вскоре желающие уже могли полюбоваться на его психоделически синюю от барных лампочек лысину и бокал коньяка в мохнатой правой руке. Он обычно устраивался напротив гипертрофированного телеэкрана на стене и завороженно, как царь Бальтазар, смотрел, как сказала бы баба Нюра, «что в мире делается». Но, конечно, никто не мог подумать такое про Гуляева – он просто сравнивал разные способы подачи новостей, искал слабые стороны конкурентов, смотрел, как делают новости топ-каналы – то есть непрерывно занимался работой. Так что найти его было легко, даже в то допотопное время, когда ни у кого из нас еще не было ни мобильника, ни даже, извините за выражение, пейджера.

Вернувшись в рабочее гнездо, он свистел, довольно мелодично, арию Кармен про пташку и заводил один и тот же разговор с администраторшей, которая часам к шести вечера готовила списки «…Карету такого-то. Разъезд. Конец», как называл их Лисит, а если проще − кто с кем едет в служебных машинах домой после эфира.

– Ни-ноч-ка, – произносил Гуляев, и на самой густой ноте этого арпеджио его бас полувопросительно замирал.

Ниночка лениво поднимала на него свои янтарные глаза – Гуляев ей был не указ, она подчинялась только директору программы.

– Ниночка. Вот вы. Вы. Ведь вы никогда не остаетесь до конца передачи. А я бы поехал с вами. Я ведь живу так недалеко от вас…

И тут «Кармен» снова звучала со сцены.

Лисит возвращался со съемки, оживленный, румяный, совершенно неуправляемый, и шел в монтажную, успевая сказать мне:

– Лутарина, еще раз увижу тебя в этом красном платье, – умру на месте. А в моих планах, не забудь, − жить с тобой долго и счастливо.

Дмитрий Лисит был звездой программы, репортером номер один, поскольку ездил в горячие точки, умел пользоваться камерой лучше оператора, а если поездок с риском для жизни не предвиделось, начинал ныть жалобным тенорком, что не может работать в болоте и уйдет к англикам на BBC.