Ключ от пианино

Глазам моим открылась удивительная картина. Солнце вместе с десятком ярко-зеленых мячей вовсю лупило по серой бетонной стене и каждый мяч послушно возвращался к своей ракетке – каждый, кроме, разумеется, моего.

Я была как-то одета. Душная футболка. Белая юбка. Нелепейшая, в леопардовых пятнах, заколка, которую хватило на несколько минут, чтобы задержать любопытные, лезущие в глаза, волосы. В руках нечто раритетное, деревянное – мягкие струны и замшевая рукоятка когда-то бордового цвета – в общем, первая, невозможная, дорогая как память, ракетка Бородина, которой он играл в детстве в Германии. Единственной вменяемой частью моего наряда были кроссовки, которые я накануне купила на Арбате: темно-шоколадной масти, замшевые, но с претензией на нубук.

«Нубук, нубук», – сказал теннисный мячик, отскакивая в двенадцатый раз от стенки в никуда.

– Нубук ну букну букну, – сказали друг другу рядом два чернокожих студента.

Я бросила ракетку на землю.

– Ну, ты че? – заорал Бородин.

И началось…

***

…Теннис заслонил все, даже школьные и университетские экзамены − мне было некогда волноваться о них, как-то сдались сами собой; я торопилась на корт, пластырь на отбитой ладони, сладкая боль в плечах. Мучительные воскресные вечера, а потом и будни – стена, стена, стена. Разговоры с обитателями корта – новички-дошкольники, мамаши почти моего возраста, и я, любитель-переросток. Пустота, с какой смотрит на тебя опытный игрок, двигаясь скользящей походкой по направлению к прохладному, щедро политому из шланга свежей водой, недосягаемому корту.

Однако вскоре состоялось мое знакомство и с этой территорией. Пытка тянулась часов десять кряду – хотя Бородин клялся, что как-то там хитро забронировал сначала полчасика и потом еще полчасика без линии аспирантуры. Впрочем, Бородин там был уже совсем не Бородин, а зооморфное, многолапое существо, которое скакало по кирпично-рыжей глине, рычало на непереводимой смеси русских и английских слов правила игры, основы основ – в том числе, например, что полагается говорить дебильное «спасибо», когда пытка окончена.

Слезы в женской раздевалке, слезы у прохожих на виду, топот Бородина, нагоняющего меня у входа в метро – вот не помню, ревела ли я когда-нибудь так часто и легко, как тогда?..

Ссоры по никакому поводу (слушай, Леш, я не могу больше, урок окончен – и он смотрит на меня, как баран; и все, все идиоты поголовно: я, учитель мой, и толстый мальчик с плешивым тренером, и охранник кортов… и только одно существо обладает каким-то своим, сверхъестественным, паучьим мозгом – это она, эта страшная чужая ракетка в моей руке).

Конец Великой стены.

Внезапно, без всяких почему, просто переход на другой уровень − и все.

Перепечатыванием депутатских писем и конспектов (акула пера и капитализма Лариса, которая уже протоптала дорожку в «Думский вестник», скинула мне лишнее, поскольку «навешали рабо-о-оты, не могу прям уже…» – протянула Лариса, напудрив себе носик в туалетной комнате журфака), я заработала на свою первую «Wilson», которую нашла в спорттоварах на проспекте Мира – чудную, смирную, легкую, как бабочкино крыло. Теннисные корты распахнулись сами собой, вполне легально, на них оказалась возможна игра с другими поджарыми оранжево-загорелыми студентами, из-за чего Бородин устроил мне скандал. Мы разругались на Патриарших прудах, я с наслаждением протянула ему “дорогую как память” и ушла в сторону Малой Бронной, не оглядываясь. «Сама прибежишь», – раздалось мне вдогонку с тургеневской кованой скамьи, так что две дамы с собачками (все четыре – кудрявые пергидрольные лахудры ) с любопытством оглянулись на Бородина и засеменили дальше. Было ясно, что продолжения не будет, что ничего уже нет, но… Он возник с какими-то дурацкими ромашками возле подъезда «Just now», как раз, когда я выходила оттуда после «отмечалова» – Ларисиного, наверное?

– Анька, – сказал он, притянул меня к себе и потерял дар речи, что было для Бородина несколько странно. И, в приступе моей великой жалости и такого же Лешиного молчания, мы помирились.

***

В конце августа он уже учил меня драйву слева, потом чудному удару с лета, большим знатоком и любителем которого был сам, и, наконец, подаче.

Как назвать тягу к игре, где не можешь забить ни одного очка? Лудоман? Если графоман не может написать ничего стоящего, то этот не может как следует играть, но любит игру безответной, страстной любовью. Любит сам процесс. Перелет мяча через сетку. Так вот это, значит, я.

12

У Бородина было два беспроигрышных, убийственных хода: косой мяч в правый угол корта, как можно ближе к сетке, и воллей на него: шах и мат его краткой теннисной партии.

Рабочий день Бородина, как у работника умственного труда, был не нормирован, и чаще всего мы проводили его на теннисных кортах где-нибудь на Воробьевых горах или в Сокольниках.