Ключ Сары

– И последнее, что я сделал, было уже в январе. Я вернулся в Париж. В Марэ возвели новый Мемориал Холокоста, вы в курсе, я полагаю.

Да, так оно и было, и я собиралась сходить туда, когда в следующий раз окажусь в Париже.

– Ширак открыл его в конце января. У входа стоит стена, на ней множество имен. Гигантский серый камень, и на нем выгравировано семьдесят шесть тысяч фамилий. Имя каждого еврея, депортированного из Франции.

Его пальцы барабанили по краю чашки. Мне было трудно смотреть ему в глаза.

– Я поискал их имена и нашел. Владислав и Ривка Старзински. Мои дедушка и бабушка. Я почувствовал тот же покой в душе, что и в Освенциме. И ту же боль. И признательность тоже. Они там, их не забыли. Франция не забыла их и воздавала им почести. Люди плакали перед этой стеной. Пожилые, молодые, люди моего возраста, они трогали камень и плакали.

Он остановился и сделал глубокий вдох ртом. Я не отводила глаз от чашки и его пальцев. Жираф запищал, но мы его едва услышали.

– Ширак произнес речь, но я ее, конечно, не понял. Потом прочел перевод в Интернете. Красивая речь. Призывающая людей вспомнить об ответственности Франции за события в Вель д’Ив. Ширак произнес те же слова на иврите, которые написала моя мать в конце своего письма. Zakhor, Al Tichkah. Помни. Никогда не забывай.

Он наклонился и достал из рюкзака большой крафтовый конверт. Протянул его мне.

– Это ее фотографии. Я хочу, чтобы вы их посмотрели. Я вдруг понял, что не знаю, кем была моя мать. Я представляю, на кого она была похожа, я помню ее лицо, улыбку, но я ничего не знаю о том, какой она была личностью.

Я вытерла кленовый сироп, прилипший к пальцам. В конверте была фотография Сары в день ее свадьбы. Высокая, тонкая, со своей сдержанной улыбкой и загадочными глазами. Сара, укачивающая младенца Уильяма. Сара, держащая маленького Уильяма за руку. Сара в тридцать лет, в изумрудном вечернем платье. Наконец, Сара незадолго до своей смерти, крупным планом, в цвете. Я заметила седеющие волосы. Седеющие раньше времени, но, как ни странно, это ей шло. Седые волосы, как у сегодняшнего Уильяма.

– Я помню ее молчаливой женщиной, высокой и худой, но молчаливой, такой молчаливой, – продолжал Уильям, в то время как я чувствовала растущее от снимка к снимку волнение. – Она редко смеялась, но в ней чувствовалась сила, и она была любящей матерью. Когда она погибла, никто не заподозрил самоубийства. Даже папа. Думаю, он тогда еще не читал ее дневник. Никто его не читал. Наверняка он нашел его гораздо позже. Мы были уверены, что произошел несчастный случай. Никто не знал, кем на самом деле была моя мать. Я и сам не знал. Именно неведение труднее всего пережить. Незнание того, что привело ее к смерти в один холодный снежный день. Что толкнуло ее принять такое решение. Почему мы ничего не знали о ее прошлом. Почему она ничего не сказала моему отцу. Почему свои мучения, все свои мучения она держала в себе.

– Прекрасные фотографии, – сказала я наконец. – Спасибо, что принесли их мне.

Я замолчала.

– Я хотела спросить вас кое о чем, – заговорила я снова с робкой улыбкой.

– Давайте.

– У меня такое чувство, что я разрушила вашу жизнь. Вы не упрекаете меня?

Он улыбнулся:

– Оставьте эти мрачные мысли, Джулия. Мне просто нужно было понять. Собрать все кусочки пазла. На это потребовалось некоторое время. Поэтому я и не объявлялся.

Я испытала облегчение.

– Но я знал, где вас найти. Я никогда не терял вас из виду. – Мама, он знает, что ты теперь живешь здесь. Он тоже наверняка следил за тобой по Интернету. Он знает и где ты работаешь, и где живешь. – Когда именно вы переехали в Нью-Йорк? – спросил он.

– Почти сразу после рождения ребенка, весной две тысячи третьего.

– А почему покинули Париж? Надеюсь, я не слишком бестактен…

Я грустно улыбнулась:

– Я тогда разошлась с мужем и родила. И не могла смириться с мыслью, что буду жить на улице Сентонж после всего, что там произошло. Мне захотелось вернуться в Штаты. Вот и все.

– И как вы здесь устроились?

– На некоторое время мы остановились у моей сестры, в Верхнем Ист-Сайде, потом она нашла мне квартиру своей подруги в субаренду. А мой бывший шеф сосватал мне классную работу. А как у вас?

– Похожая история. Я не мог больше жить в Лукке. А моя жена… – Его голос затух. Он сделал рукой прощальный жест. – Ребенком я жил здесь. До Роксбери. Какое-то время эта мысль вертелась у меня в голове. И в конце концов я переехал. Сначала остановился у одного моего старинного друга в Бруклине, потом подыскал кое-что в Виллидж. Я по-прежнему гастрономический критик.

Его мобильник зазвонил. Опять подружка. Я отвернулась, чтобы ему не мешать. Он быстро повесил трубку.

– У нее небольшой перебор с собственническими чувствами, – смущенно заметил он. – Лучше я отключу телефон.

Он пробежался по кнопкам.

– Вы давно вместе?

– Несколько месяцев. А вы? У вас кто-нибудь есть?

– Да.