Ключ Сары

Со временем мое возбуждение чуть спало. Мне так и не хватило смелости позвонить ему. Но я все время о нем думала. Каждый день. Тайком и молча. Говорила себе, что мы случайно встретимся в Центральном парке, в супермаркете, в баре, в ресторане. А его жена и дети приехали вместе с ним? Почему он вернулся в Штаты, как сделала и я сама? Что случилось?

– Ты связалась с ним? – спросила Зоэ.

– Нет.

– А собираешься?

Я беззвучно заплакала.

– Ой, мам, не надо, – взмолилась она.

Я ожесточенно утерла слезы. Какой глупой я себя чувствовала.

– Мама, он знает, что ты теперь живешь здесь. Я в этом совершенно уверена. Он тоже наверняка следил за тобой по Интернету. Значит, он тоже знает и где ты работаешь, и где живешь.

Мне это не приходило в голову. Что Уильям будет отслеживать меня в Интернете, искать мой адрес. Неужели Зоэ права? И он знает, что я живу в Нью-Йорке, в Верхнем Вест-Сайде? Думает ли он обо мне иногда? Если да, то что он чувствует?

– Мама, хватит уже. Оставь все позади. Позвони Нилу, вам нужно чаще встречаться, сосредоточься на своей новой жизни.

Я повернулась к ней и проговорила жестко и громко:

– Зоэ, я не могу. Я должна узнать, помогло ли ему то, что я сделала. Я должна это знать. Разве я многого прошу? Разве это и впрямь невозможно?

В соседней комнате заплакала малышка. Я нарушила ее сиесту. Зоэ пошла к ней и вернулась с пухлой хнычущей сестренкой на руках.

Потом погладила меня по волосам, протянув руку поверх кудряшек малютки.

– Думаю, ты никогда не узнаешь, мама. Он никогда не будет готов сказать тебе. Ты перевернула его жизнь. Ты все обрушила, вспомни. Вполне вероятно, что у него нет ни малейшего желания тебя видеть.

Я забрала у нее малышку и крепко прижала ее к себе, желая почувствовать ее теплоту и мягкость. Зоэ права. Я должна перелистнуть страницу, с головой окунуться в новую жизнь.

Другой вопрос – как это сделать.

Я старалась занять себя по максимуму. Не оставляла ни единой свободной минуты. Зоэ, ее сестра, Нил, родители, племянники, работа и череда вечеринок, на которые меня приглашали Чарла с мужем, и я ходила, даже не задумываясь, есть ли у меня желание идти. За два года я встретила больше народа в этом космополитичном кругу, чем за все время пребывания в Париже.

Из Парижа я, безусловно, уехала, но всякий раз, когда я туда возвращалась – по работе или навестить друзей и Эдуара, – ноги сами несли меня в Марэ, сопротивляться было выше моих сил. Улица Розье, улица Руа-де-Сисиль, улица Экуф, улица Сентонж, улица Бретань – я прогуливалась, глядя вокруг другими глазами: в них всплывала память этих мест, запечатлевшая события сорок второго года, пусть все и произошло задолго до моего рождения.

Мне хотелось бы знать, кто теперь живет на улице Сентонж, кто смотрит в окно, выходящее в заросший зеленью двор, кто гладит мрамор камина. Я спрашивала себя, может ли новым владельцам прийти в голову, что маленький мальчик умер там в стенном шкафу и в тот день жизнь одной девочки переменилась навсегда.

Мои сны тоже возвращали меня в Марэ. К жестокостям прошлого, свидетелем которых я не была, но переживала их до такой степени реально, что мне приходилось включать свет, чтобы прогнать кошмар.

Во время таких бессонных ночей, когда я одиноко лежала в постели, устав от светских разговоров, с пересохшим ртом из-за лишнего стаканчика, который мне ни в коем случае не следовало пить, мною и овладевала старая навязчивая боль.

Его глаза. Его лицо, когда я прочла ему письмо Сары. Все возвращалось, глубоко проникая в меня и лишая сна.

Голос Зоэ вернул меня в Центральный парк, в чудесную весну и к руке Нила, лежащей на моем колене.

– Мама, маленький монстрик желает мороженого.

– И речи быть не может, – ответила я. – Никакого мороженого.

При этих словах малышка кинулась лицом в траву на лужайке и завопила.

– Неплохо для начала! – задумчиво бросил Нил.

Январь две тысячи пятого года снова и снова возвращал меня к Саре и Уильяму. Торжественные мероприятия в честь шестидесятилетия освобождения Освенцима занимали первые полосы всей мировой прессы. Казалось, никогда еще слово «Холокост» не звучало так часто.

Всякий раз, когда я его слышала, мои мысли с болью устремлялись к ним обоим. Увидев по телевизору церемонию, я спрашивала себя, думает ли Уильям обо мне, когда слышит это слово, или не сводит глаз с экрана, где сменяются жуткие черно-белые картины прошлого: кучи безжизненных изможденных тел, трубы крематориев, пепел, – когда смотрит на весь этот невообразимый ужас, который действительно происходил.

Его семья погибла в том страшном месте. Родители его матери. Он не мог не думать об этом. Сидя рядом с Зоэ и Чарлой, я смотрела, как на экране снег покрывает лагерь, колючую проволоку, мрачные сторожевые вышки. Смотрела на толпу, речи, молитвы, свечи. На русских солдат и их странный маршевый шаг, напоминающий танец.

Потом пришел черед незабываемому зрелищу, когда на лагерь спустилась ночь и постепенно загоралась подсветка вдоль рельсов, высвечивая тьму с пронзительной силой боли и памяти.