Ключи к «Лолите»

Искусство, согласно представлениям Набокова, не имеет ничего общего со сферой “Больших Идей” или с “реальной жизнью”. Это особое абстрактное царство бесполезного упоения, изысканный мир, полный симметрии и сложных связей, которые видит писатель и некоторые читатели. Потенциально искусство может достигать того же совершенства, что и головоломка или шахматная задача; это игра, полная “замысловатого волхвования и лукавства”[207]; игра, в которую играет художник, превращая свои воспоминания в материальный объект, который в свою очередь так же абстрактен, ограничен, самодостаточен и неизменен, как и фотографический снимок – застывший слепок воссозданного в памяти времени. И в набоковских романах эти моменты воссоздания и словесного закрепления, как правило, запечатлеваются в цвете. Набоков, как он сам утверждает в “Память, говори”, наделен “цветным слухом”. Насыщенность его романов и критических работ цветовыми оттенками всегда меня раздражала, и потому я был рад найти этому некое психологическое объяснение общего характера. Набоков склонен судить о писателях на основании их умения использовать цвет; поэтому, комментируя любое произведение – от “Слова о полку Игореве” до “Героя нашего времени”, он садится на своего полихроматического конька и скачет, распевая о скудости или великолепии цветовой гаммы[208]. В “Лолите” он играет цветом несколько меньше, чем, скажем, в “Память, говори”, но и в ней количество оттенков огромно. А для звукописца, воссоздающего прошлое, цвет естественным образом сочетается с темой памяти. Поэтому:

Замечаю, что каким-то образом у меня безнадежно спутались два разных эпизода… но подобным смешением смазанных красок не должен брезговать художник-мнемозинист[209] [с. 437].

В одном из поистине восхитительных примеров звучит ясное эхо Пушкина:

В темноте, сквозь нежные деревца виднелись арабески освещенных окон виллы – которые теперь, слегка подправленные цветными чернилами чувствительной памяти, я сравнил бы с игральными картами… [с. 33]

Это отзвуки метафоры, связывающей память с игральными картами в “Евгении Онегине” (гл. 8, XXXVII). Во время беспорядочного чтения Евгения постоянно отвлекают воспоминания о прошлом, “тайные предания сердечной, темной старины”:

И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.

В Комментарии Набоков называет это “одним из наиболее оригинальных образов романа” и “великолепной аналогией игры в фараон”.

Третьей особенностью фотографического образа является замкнутое пространство. Читая Набокова, я всегда ощущаю, что для него характерно крайне детальное описание того, что ограничено сравнительно небольшими пределами или рамкой, которые создаются окном, зеркалом, линзой телескопа, микроскопа, стереоскопа или любой плоской поверхностью, отражающей свет (в цвете, разумеется, и нередко в призматическом преломлении); это может быть вода, полированная мебель, металлические предметы, лакированные изделия или глянцевое покрытие. Такие образы-отражения обычно включают в себя сложные конструкции и узоры, которые часто описываются в геометрических терминах[210]. К примеру, Гумберт пытается вспомнить номер автомобиля:

Помнил только начальную литеру и конечное число, словно весь ряд недостающих цифр ушел от меня полукругом, оставаясь обращенным вогнутостью ко мне за цветным стеклом, недостаточно прозрачным, чтобы можно было разобрать что-либо из серии, кроме ее крайних знаков, латинского Р и шестерки [с. 376].

Постоянно появляется зыблющаяся водная поверхность. Колени Гумберта были “как отражение колен в зыбкой воде” (с. 74), и: