Ключи Марии

– А че? Зря я клинья к ней подбивал, блистая своим интеллектом?

– Не переживай. Она чистая и непорочная.

– Все еще? – теперь засмеялся он.

– Все еще. Мы просто друзья, если это тебя очень волнует.

– Да нет, чего меня это должно волновать, – пожал он плечами, – я просто интересуюсь. Но ты ее где-то скрываешь? Вас не было в редакции три дня. Затем появился ты, а она исчезла и до сих пор не дала о себе знать.

– Ну да, ты нас вычислил! Но это не то, что ты думаешь.

– О! Ты знаешь, что я думаю? – он заговорил тише. – Не переживай. Я ни на что уже не претендую. Здесь появилась такая ципочка… Тоже поэтесса. Правда, никудышная. Но просто горит от желания научиться писать хорошие стихи.

– Я подозреваю, что первые уроки уже состоялись? – подмигнул Олесь.

– Еще как! На высоком и глубоком уровне. Поэтессы из нее все равно не получится, максимум – будет писать тоску зеленую на День матери или на Рождество. Но чтобы красота и талант одновременно… сам знаешь… это большая редкость… Арета, конечно, исключение, – он пожевал губы и уточнил: – Исключение, которое подтверждает правило: талант и красота вместе не ходят. Правда, это касается только женщин, – завершил он, очевидно, намекая на то, что красота его таланту не вредит.

– А что, разве поэзия Ареты тебе близка? – Олесь посмотрел на него пристально.

– Да, признаюсь, близка. Арета очень яркий пример настоящей поэтессы. Но жить вместе с настоящими поэтессами невозможно. Для совместной жизни годятся только заурядные стихоплетки.

– Почему?

– Потому, что настоящие поэты и поэтессы представляют собой пример раздвоения личности. Понимаешь? Задачей поэта является чувствовать не только то, что кипит в собственной его душе, но и, главным образом, то, что кипит вокруг, в хаосе дня. Он тогда, как двуликий Янус, должен смотреть одновременно в две противоположные стороны. В этой двойственности души поэта проявляется не только его преимущество над философом, но и та красная линия, что разъединяет творчество одного и другого. Быть несостоявшимся поэтом значит не иметь способности отделиться от себя, не уметь вжиться в душу любого постороннего явления настолько, чтобы можно было бы смотреть и на себя, как на постороннее явление. А выдающиеся поэты и поэтессы – слишком сложные натуры, которые видят тебя насквозь. Мало того, что рядом с такой поэтессой ощущаешь себя голым, так тебя еще каждый день просвечивают, как рентгеном. Потому, что она душу твою лучше видит и понимает, чем ты сам. Особенно если ты тщедушный по сравнению с ней.

Олесю нечего было на это ответить, он никогда не имел романов с поэтессами. И в его отношениях с Аретой если и был намек на романтику, то только в мыслях и грезах самого Олеся. А то, что рассказал Косач, конечно, касалось именно ее.

Олесь, как и многие, увлекался Косачем, подававшим большие литературные надежды – писал, как дышал, выстреливая яркими образами и окуная читателя в свой эмоциональный мир. Олесь прочитал все, что тот написал. Единственное, что не давало покоя в общении с ним, это неопределенность его жизненных и даже политических позиций. Он иногда говорил вещи, с которыми невозможно было согласиться не потому, что они чем-то не нравились, они поражали своей абсурдностью и упрямством. Это было тем более странным, что упрямым он не был и не раз менял свои взгляды. Он, очевидно, разрывался внутри, особенно в период российской оккупации, когда часто задумывался, а не стоит ли ему вернуться во Львов, когда с интересом читал в газетах о создании нового союза писателей, о тех оставшихся там писателях, которые вливались в новую советскую действительность, об издании их книг и выступлениях перед толпами читателей не в частных квартирах, как это было при поляках, а в театрах и в украинских университетах, которые тоже были при Польше закрыты и запрещены. В его родной, ставшей советской, Волыни тоже пооткрывались украинские школы, ранее закрытые поляками. А тиражи изданий украинских советских писателей его просто поражали… Но это и не было удивительно – после расстрела сотен и сотен писателей террористическая машина наконец захлебнулась кровью и остановилась. И теперь жалкая кучка выживших писак могла издавать любой пропагандистский бред и получать за это хорошие деньги. Правда, постепенно его взгляды все же менялись, особенно когда он услышал о советском терроре, и увидел, что все чаще и чаще люди с той стороны бежали сюда, к немцам.

– Пойдем лучше на пиво, – вывел Олеся из задумчивости Косач. – Ты когда-нибудь был в ресторане «Полтава»?

– «Полтава»? – удивился Олесь. – Впервые слышу.

– Ну, что ты! Там теперь собирается весь наш писательский бомонд и даже художники приходят. Пойдем.

Они спустились на Рынок и забрели в Старый Город. Ресторан находился в подвале, там было довольно уютно и тихо. Правда, никакого бомонда. Они заняли свободный столик и заказали по кружке пива и тарелку острого козьего сыра на двоих.