КЛОДЕТ СОРЕЛЬ

- Ничего. До этого все говорила, мол, Анастасия, сторонников вербовала под этим именем, а мне на первом же допросе: я - Мария. Почему, как думаешь?

- Честно?

- Конечно.

- Потому что тебе в первую очередь надо назначить психиатрическую экспертизу.

- Мне?!

- Да не тебе, олух! А в смысле тебе надо ее отправить на психэкспертизу. Может, она просто больная женщина, а ты изводишься и страдаешь. Не плачь, Никитушка, руби сук по себе, - завыл он бабьим голосом. – Не твои они, прынцессы да королевишны, найти простую работящую девушку…

- Да перестань ты! – поморщился Кузин. – Я ж серьезно. Экспертиза нужна, факт. Но тогда как объяснить, что у нее на теле пулевые ранения?

- Кузя, вот, что значит молодость! Тебе в гражданскую сколько было?

- Ты же знаешь – десять лет, как и тебе, между прочим!

- Ага. Только я жил тогда на Украине, по которой только ленивый с пулеметом не гулял, а не в Подмосковье, как некоторые. И очень хорошо – опять же в отличие от некоторых! – помню, что практически у всех, кто жил в местах боев и походов, есть следы от пуль. А не от пуль – так от шашек. А не от шашек, так от штыков. Так что теперь у нас в стране трудней человека без следов ранений найти, чем со следами. Нашел, чему удивляться!

- Опять – с одной стороны, ты прав.

- А с другой?

- А с другой – неправ. Ты знаешь, как расстреливали в гражданскую?

- Как обычно. Поставят напротив команды, и – «пли!».

- Правильно. А куда целили при расстреле?

- Ну, и куда?

- В грудь. Точнее, в сердце, чтобы наповал. А если человек выживал, то добивали выстрелом в голову. Так?

- Предположим. И что?

- А то, что у нее все следы в районе груди, пониже плеча. И на голове след.

- Значит, живучая, что я тебе скажу. Мало народу после расстрелов выживало? Сплошь и рядом.

- Не преувеличивай.

- Ладно, тут есть кое-какая зацепка, признаю. Это все?

- Нет, Финкель, не все.

Финкельштейн поморщился, но поправлять не стал.

- А что еще?

- Пока не знаю, но чувствую, что узнаем мы еще много интересного.

- Вот и славно!

Фикельштейн поднялся, одернул гимнастерку, подтянул ремень, втянув внушительное пузо.

- Ладно, Кузин, пошли обратно, пока нас с тобой не хватились. Ты эту свою принцессу через пару дней вызови на допрос, и меня позови. Посмотрим, что это за Мария-Анастасия.

 

 

КЛОДЕТ СОРЕЛЬ, ЕКАТЕРИНБУРГ, 1918

 

Родители у Андрея оказались очень милыми людьми. Мать, конечно, сначала к ней относилась с опаской, но Клодет её прекрасно понимала. Представила на секунду, что это ее сын пропадал долгие годы на войне, а потом вдруг взял, да и появился, и не один, а с дамочкой весьма вольного вида. Но ничего, разобрались. Клодет после Самары все время вспоминала собственную мать, и теперь старалась, чтобы Елизавета Андреевна не сильно сокрушалась о выборе сына.

А отец, Александр Михайлович, вообще оказался такой душка! Даже кокетничал с ней, такой забавный! Вообще, они, конечно, были милые старики. Сколько им лет, интересно? Пятьдесят, наверное. Вот и трясутся над своим Андрюшенькой единственным. Как из него вырос суровый и сильный офицер – непонятно.

А Андрей-то – такой мамин сын, оказывается! Предупредительный, милый, вежливый. Ну, по сравнению с ней вообще все кажутся хорошими детьми, но он – это что-то.

Она, как ни странно, не задумывалась, влюблена ли в Зеленина, и вообще, что их связывает и что будет дальше. Просто шла за ним, и все. Это оказалось так увлекательно – ни о чем не думать, ни о чем не заботиться… Нет, она заботилась, конечно, но не женской сварливой заботой, которую так ненавидят мужчины, а просто следила, чтобы он по возможности не задумывался о быте. И это было нетрудно, потому что чист и опрятен он был всегда, а еде особого значения не придавал: есть – хорошо, нет – потерпим. Это его фронт приучил.

Но уж тут-то, у мамы с папой, можно было не беспокоиться. Елизавета Андреевна была женщиной старой закалки, поэтому обед подавался на белоснежной скатерти, салфетки были продеты в начищенные серебряные кольца, основное блюдо - черный хлеб - обязательно в соломенной корзинке, а главный деликатес - ржавая селедка – в фаянсовой селедочнице.

Александр Михайлович доставал маленький хрустальный графинчик, в котором болтался мутный, отвратительно пахнувший самогон, наливал его в граненые рюмочки, и они с Андреем выпивали по одной перед обедом, как в старые добрые времена. А если Елизавета Андреевна не видела, то и по второй.

Единственным неудобством во всем этом было то, что ей изо всех сил приходилось сдерживать себя по ночам и не орать мартовской кошкой – неудобно перед его родителями. Странно, собственной матери совершенно не стеснялась, а тут – портила себе все удовольствие. Впрочем, не так уж и портила, конечно, в этом была даже некоторая пикантность, просто иногда хотелось перестать себя контролировать, начать носиться по комнатам домика голой и визжать, когда узорчатый ремень все же добирался до ее горящих бедер. А если бы это еще можно было бы сделать днем! Но – чем-то всегда приходится поступаться. Переживем, ничего страшного.