Клуб Дюма, или Тень Ришелье

— Значит, мы так и будем здесь стоять. В конце концов, место недурное… Мы — наверху, а внизу, у наших ног — ирреальный мир. — Он повернулся к девушке, чуть помолчал, а потом добавил: — «Она повела бы меня к славе, богатству, знанию. А я составил бы ее блаженство…»[152] Ты не собираешься предложить нечто подобное мне?

Улыбка девушки была полна нежности. Она задумчиво наклонила голову, затем подняла взор и посмотрела Корсо прямо в глаза:

— Нет. Я бедная.

— Знаю, как же. — Корсо не лгал, и ему не было нужды читать то, что написано в прозрачной ясности ее глаз. — Твой багаж, тот вагон в поезде… Забавно. Я всегда верил, что где-то там, на другом конце радуги, у тебя хранятся несметные сокровища. — Он улыбнулся, словно открыл лезвие ножа — того, что лежал у него в кармане. — Мешок с золотом, как у Петера Шлемиля[153], и тому подобное.

— Ты ошибаешься. — Теперь она упрямо сжимала губы. — У меня есть только я сама.

Тоже правда, и Корсо знал о ней с самого начала. Девушка никогда не врала. Простодушная и мудрая, верная и влюбленная, пустившаяся в погоню за тенью.

— Вижу, вижу. — Он покрутил в воздухе рукой, будто писал воображаемой ручкой. — А ты не предложишь мне поставить подпись под каким-нибудь договором?

— Договором?

— Да. Пактом, как говорили прежде. Теперь это называют договором, и он должен быть плотно заполнен мелкими буквами, так? «В спорном случае стороны решают разногласия в судебном порядке…» Смешно! Хотелось бы мне знать, какой суд занимается такими делами, как наше.

— Не говори глупостей.

— Почему ты выбрала именно меня?

— Я свободна. — Она грустно вздохнула, будто успела дорого заплатить за право на эти слова. — И могу выбирать. Выбирать может каждый.

Корсо пошарил в карманах плаща в поисках мятой пачки. Оставалась только одна сигарета; он достал ее и нерешительно повертел, но до рта так и не донес, а сунул обратно в пачку. На случай, если позднее ему захочется курить больше, чем сейчас. Наверняка захочется.

— Ты ведь с самого начала знала, — сказал он, — что это две никак не связанные между собой истории. Поэтому тебя не волновала рукопись Дюма… А миледи, Рошфор, Ришелье — к ним ты относилась как к участникам карнавала. Теперь я понимаю твое странное безразличие — наверное, ты чудовищно скучала. Перелистывала «Мушкетеров», пока я забавлялся этой головоломкой…

Она смотрела через ветровое стекло на затянутый голубым туманом город. И начала было поднимать руку в знак протеста, но передумала, и рука снова опустилась, словно то, что она хотела сказать, не имело никакого значения.

— Я могла всего лишь сопровождать тебя, — ответила она после паузы. — Каждому положено проделать некий путь в одиночестве. Ты никогда не слыхал о свободе воли?.. — Она грустно улыбнулась. — Кое-кто платит за это непомерно высокую цену.

— Но ведь ты не всегда держалась в стороне. В ту ночь на берегу Сены… Почему ты помогла мне в схватке с Рошфором?

Он увидел, как она тронула холщовую сумку босой ногой.

— Он хотел завладеть рукописью Дюма, но ведь там же находились и «Девять врат». Надо было избежать нелепых осложнений. — Она пожала плечами. — К тому же мне не понравилось, что он тебя бьет.

— А в Синтре? Ведь это ты сообщила мне о том, что случилось с Фаргашем.

— Конечно. Там дело шло о книге.

— А ключ к встрече в Менге…

— Я ничего не знала; просто прочла роман и сделала выводы.

Корсо раздраженно скривился:

— А я считал вас всеведущими.

— Ты ошибаешься. — Теперь она смотрела на него гневно. — И я не понимаю, почему ты обращаешься ко мне во множественном числе. Я уже давно одна.

Века, с уверенностью подумал Корсо. Века одиночества; в этом он не сомневался. А ведь он обнимал ее нагое тело, окунался в прозрачную ясность глаз. Он был внутри этого тела, упивался нежной кожей, ловил губами слабое биение жилки на шее, слышал тихие стоны — испуганная девочка или падший ангел, одинокий, истосковавшийся по теплу. И он видел, что она спала, сжав кулачки, — во сне ее мучили кошмары: белокурые, сияющие архангелы в доспехах, неумолимые и неуступчивые, как сам Господь Бог, который заставлял их маршировать гусиным шагом.

Теперь, узнав девушку — хоть это и случилось слишком поздно, — он лучше понимал Никон, ее фантазии и отчаянное желание покрепче уцепиться за жизнь. Ее страхи, ее черно-белые фотографии, напрасные попытки убить воспоминания, переданные ей вместе с генами тех, кто выжил в Освенциме, номер на руке ее отца, «Черный орден»[154], в котором не было ничего нового, — он был таким же древним, как дух человека и проклятие человека. Потому что Бог и дьявол могли быть едины, и каждый человек толковал это единство на свой лад.

Однако Корсо оставался жестоким так же, как и во времена Никон. Ноша оказалась для его плеч непосильной, а благородным сердцем Портоса он наделен не был.

— Значит, это и было твоей миссией? — спросил он девушку. — Охранять «Девять врат»?.. Что ж, медали ты не заслужила.

— Ты несправедлив, Корсо.

Почти те же слова. Снова Никон, плывущая по воле волн, маленькая и ранимая. К кому она прижимается теперь ночами, чтобы спастись от кошмаров?