Клуб Дюма, или Тень Ришелье

Лукас Корсо снял очки и потер глаза, покрасневшие от табачного дыма и джина. На постели с археологической тщательностью были разложены остатки экземпляра номер Два, спасенные из камина в доме Виктора Фаргаша. Не так уж и много: переплет, который благодаря коже обгорел меньше, и подпаленные клочки бумаги с почти нечитаемыми фрагментами текста. Он взял один такой кусочек, желтый и ломкий: «…si non obig.nem me. ips.s fecere, f.r q.qe die, tib. do vitam m.m sicut t.m…» Это явно был нижний угол страницы, и Корсо после недолгих раздумий отыскал соответствующее место в экземпляре номер Один. Страница 89 — тексты полностью совпадали. Корсо попытался проделать ту же операцию с каждым из клочков, которые сумел идентифицировать, — всего таких оказалось шестнадцать. Еще двадцать два были или слишком малы, или необратимо испорчены, так что понять, откуда они, не представлялось возможным. Одиннадцать были остатками полей, и только на одном различалась перекрученная цифра 7 — третья и единственно читаемая из трех, обозначающих номер страницы. Он определил, что речь шла о странице 107.

Сигарета уже начала обжигать ему губы, Корсо ткнул окурок в пепельницу и раздавил. Потом протянул руку, схватил бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка. Он сидел в одной рубашке — в старой рубашке цвета хаки с большими карманами и завернутыми рукавами, а еще на нем был галстук, давно превратившийся в тряпку. На экране человек из Бостона, стоя у штурвала, обнимал русскую княгиню, оба беззвучно шевелили губами и были счастливы своей любовью под небом «техниколор». Тишину в комнате нарушало только дребезжанье оконных стекол — всякий раз, когда внизу, по дороге к Лувру проезжали машины.

Фильмы со счастливым концом! Когда-то Никон тоже любила всю эту дребедень. Корсо отлично помнил: она радовалась, как восторженная девчонка, глядя на финальный поцелуй — под пение скрипок, на фоне облаков, со словом «Конец», наплывающим на лица героев. Иногда они с Корсо ходили в кино, но чаще Никон сидела перед телевизором, жуя сыр, и время от времени опускала голову на плечо Корсо, а он чувствовал, как она тихо плачет, не произнося ни слова и не отрывая глаз от экрана. Это мог быть Пауль Хенрейд, поющий «Марсельезу» в кафе «У Рика»; Рутгер Хауэр, склонивший голову, умирая в последних кадрах «Бегущего по лезвию бритвы»; Джон Уэйн с Морин О’Хара[103] перед камином или Мастрояни, зашедший в воду по пояс, чтобы достать женскую шляпку, раскланивающийся налево и направо, элегантный, невозмутимый, влюбленный, с черными глазами. Никон плакала, и была счастлива, и гордилась своими слезами. Ведь это значит, что я еще жива, говорила она смеясь, со все еще мокрым лицом. Что я — часть большого мира, и мне нравится быть частью мира. Кино — для многих вещь коллективная, щедрая, там дети хлопают в ладоши, когда появляется агент 007. Кино делает людей лучше; фильмы можно смотреть вдвоем, обсуждать. А вот твои книги — эгоисты. И одиночки. Некоторые даже и прочесть-то нельзя. И открыть нельзя, такие они старые. Кому интересны только книги, тому никто не нужен, — вот что меня пугает. Никон дожевывала последний кусочек сыра и смотрела на Корсо внимательно, словно отыскивала на его лице тайные симптомы болезни, которая очень скоро проявится. Иногда ты меня пугаешь.