Клудж. Книги. Люди. Путешествия

Буквально через несколько часов после этого разговора с самим Павлом происходит нечто мистер-твистеровское. Дни Пепперштейн проводит в Симеизе, но ночует он в Ялте, тоже на некой «вилле», у человека по имени Саша Прекрасный, – туда он вписался по рекомендации Богдана Титомира, с которым у него «совместный проект», если я не ослышался. В тот день на виллу явился подлинный хозяин, и по возвращении Пепперштейн обнаружил свои вещи вышвырнутыми на улицу с запиской: «Вы здесь больше не живете». В ответ на сигнал бедствия вышеупомянутый Б. Титомир якобы проорал в трубку, что человеку, разбрасывающемуся пепперштейновскими свитерами, крепко не поздоровится, поскольку он, Титомир, прямо сейчас прилетит из Москвы и устроит ему веселую жизнь. Однако ж не прилетел, и писатель вынужден был глубоко за полночь умолять администрацию привокзальной симеизской гостиницы поселить его хоть куда-нибудь.

Дети, «молодые существа», – именно та читательская аудитория, которая любопытна Пепперштейну.

– В советское время в детской литературе выживало то, что было подавлено идеологией, – фантазийность, мистика, сказочность, странности какие-то, невозможные в литературе для взрослых. Сейчас происходит то же самое, только рейв-культура или клубная жизнь не для маленьких, а для уже немного подросших детей; им может быть 25, но все равно это дети в культурном смысле, потому что эта музыкально-клубная культура все равно, в общем, детская: в ней мифы, мистический заряд, фантазийность, которая есть в сказках и которая позволяет всем этим продолжать заниматься – потому что иначе это стало бы тошнотворным.

Пепперштейн приобретает в ларьке четвертую уже, что ли, за день чурчхелу и бутылку минералки «Миргородская» – как в рассказах: там ее очень расхваливает Курский. Странно, замечаю я, что пока еще не задействована чурчхела. Он задумчиво разглядывает продукт и произносит, будто пробуя слово на язык:

– Чурчхела, чурчхела… Да, интересная субстанция. Тем более это ведь можно представить как… ммм… church of hell[14].

Пепперштейн ведет себя, в сущности, так же, как его Курский. Это то, что называется «бытовая экзегеза» – манера воспринимать явно малозначительный отрезок лингвистической деятельности, как эзотерический текст, который следует разгадать и «вчитать» в него неожиданный культурный смысл. Слово «чурчхела», строчка из доносящегося из кафе гангста-рэпа, подслушанный обрывок речи случайного прохожего – все это знаки, неисчерпаемые, как электрон, надо лишь поставить их под вопрос, в контекст, где они проявятся. Чем, собственно, и занят пепперштейновский следователь.

– Курский – это знак в ряду знаков. Его фамилия, конечно, неприлично откровенная: дискурс, знак курсора, знак, бегущий по ряду других знаков и их высвечивающий. Курский еще и Курбский, потомок первого официального русского диссидента. Он инакомыслящий в очень расширенном понимании слова.

– В чем смысл его инакомыслия?

– Курский все время подвергает ситуацию некой критике – как и должен по схеме классического детектива. Но в отличие от классического детектива он ничего взамен не предлагает, он просто дает тому или иному знаку проявить свои качества – на фоне Курского. То есть если Окуджава спел «На фоне Пушкина снимается семейство», то здесь можно сказать: на фоне Курского проступают знаки. – Помолчав, Пепперштейн добавляет: – Естественно, Пушкин в песне Окуджавы, в общем-то, тоже предстает в какой-то такой роли, потому что «семейство» и «знаки» – это одно и то же, семейство знаков.

Топоним «Симеиз», есть версия, произошел от греческого «семейон» – знак. Неудивительно, что это место – магнит и для самого Пепперштейна, и для героя его беллетризованных «трактатов о знаках». Соответственно комментатор, склонный во всем видеть мифологическую подоплеку, мог бы изобразить ситуацию «Павел Пепперштейн отдыхает в Крыму» следующим образом: гора Кошка-Сфинкс предлагает Пепперштейну-Эдипу разрешить загадку-Симеиз.

От человека, который, поговаривают, был прототипом пелевинского Петра Пустоты, все время ожидаешь неадекватности, вспышки безумия. Сидишь, например, с ним за столом, клюешь жареные кабачки, а он вдруг смотрит кудато вниз, под скатерть, и говорит: «У меня сознание разорвано». Ага, началось: видимо, это такой дзенский ход, и он хочет вывести наш разговор на некий другой уровень; либо он таки ку-ку – тоже можно было предположить. Так же и с его книгами: велика вероятность принять Пепперштейна за полубезумного художника, рассчитывающего встряхнуть публику, особенно инфантильную, чем-то вроде дзенских хлопков. На самом деле, если не просто скользить по этим нелепым текстам, а попытаться расшифровать их, что для начитанного в пределах школьной программы человека не так уж сложно, то выяснится, что во всех этих вещах «чокнутый» Пепперштейн пытается донести очень определенные идеи, причем довольно внятные. Это как с «сознание разорвано» – можно, конечно, промолчать и сделать вид, что и так все ясно; а можно переспросить и выяснить, что он сказал – «У меня сандалия разорвана».