Клудж. Книги. Люди. Путешествия

До начала поездки казалось, что самое главное, судьбоносное решение принимаешь в тот момент, когда выбираешь маршрут; есть острова хорошие – а есть не ахти, «проходные», туда возят «стадо», лопухов. Я, однако, проштудировал два путеводителя и убил месяц на поиски яхты, которая заходила бы на Эспаньолу, Дженовезу, Бартоломе и Фернандину – и держалась подальше от «чересчур туристских» Санта-Круса и Сантьяго. Это была вполне разумная стратегия: на Эспаньоле – альбатросы, на Дженовезе – кальдера и фрегаты, на Бартоломе – вид с туфовой скалой, образовавшейся в результате фреатического извержения, на Фернандине – пингвины и морские игуаны… Стопроцентным успехом поиски не кончились – яхт, которые ходят только на «лучшие» острова, не существует: капитаны обязаны составлять маршруты так, чтобы заходить на все острова по очереди, а не только снимать сливки. Так или иначе, я зря потратил время. «Бессмысленно, – как сказал мне человек, объездивший за несколько лет все острова. – Они все хорошие». Мало того, «лучшими» оказались как раз те, которые в путеводителях описывались достаточно бегло и без особого энтузиазма: Северный Сеймур, Санта-Фе, Южная Плаза. Там была фантастика. Чудеса. Колдовство. Не случайно первоначальное название архипелага – Islas Encantadas, Заколдованные острова. Очень точное название. Каждый камешек, каждая ракушка, каждый кусочек лавы – сакральный объект. Заберешь сувенир – и все, ни тебе волшебства, ни эволюции.

Изъятие булыжников оформили, строгий с предупреждением сделали, но обвинение по Джорджу так и не предъявили. Почему? Según los resultados de la autopsia, Solitario George murió por causas naturales, debido a su vejez. Вскрытие показало, что Одинокий Джордж умер в силу естественных причин, от старости. В газете было написано, в самолете дают. Я недоверчиво качаю головой. Дарвинизм приучил нас воспринимать смерть и красоту как нечто обыденное, естественное. Умер? Ну, подумаешь, еще один щелчок «Выкл» в процессе работы механизма эволюции. Красота? Фиолетовые пупырчатые лапы игуан и желтые клювы альбатросов? Делов-то: продукт адаптации к среде, ничего больше.

Не-а, не только.

Дарвин осуществил самый удачный ребрендинг в истории человечества, и формально Галапагосы теперь – храм науки, но достаточно провести там неделю, чтобы понять: острова, как были, так и остались территорией чуда, глубоко антинаучным явлением. Эволюция объяснила механизм, но не смысл. Дарвин не расколдовал острова.

И никакая наука никогда не узнает ни что на самом деле убило Одинокого Джорджа, ни почему все эти галапагосские существа готовы к контакту с человеком, ни когда они проснутся; ни того, кто же наконец, – как писал Добролюбов, «сдвинет их с места этим всемогущим словом: „Вперед!“»

Знаковая фигура

Танцующий Пепперштейн похож на свастику. Руки, ноги, корпус заламываются в локтях, коленях и шее в непрерывном круговороте движений. Диджей поливает фигуры девочек и мальчиков, тоже как будто обтравленных по контуру, звуковыми капсулами из жидкого металла. Человека-свастику отделяет от них сухой дым. Сорокалетний писатель танцует час, другой, третий, не отдыхая, с серьезным счастливым лицом, как Левин на сенокосе в «Анне Карениной». Вспышки стробоскопа добавляют этой фигуре таинственности.

Поначалу ничего таинственного во всей этой встрече не было. Вы читаете пепперштейновские «Военные рассказы» или короткие детективные повести «Свастика» и «Пентагон» и чувствуете, что автор драматически изменился со времени «Мифогенной любви каст»: тогда его надо было лишь благоговейно созерцать, теперь с ним есть о чем поболтать. Вы пытаетесь его найти, а он присылает вам SMS: «Я в Симике»; тем лучше – действие нескольких новелл разворачивается как раз в тех местах.

Человек, которого я за глаза, помнится, называл не то русским Толкиеном, не то Ариной Родионовной мировой литературы, оказывается загорелым обаятельным субъектом с мобильным телефоном, оклеенным голограммками со свастиками, любителем чурчхелы, хорошо знающим Крым, и Симеиз – Симик – в частности.

Мы проникаем на территорию детского туберкулезного санатория, того самого, где жили юные члены тайного общества «Солнце и Ветер», персонажи рассказа «Свастика», предположительно травившие пенсионеров. Странно: никто – ни охранники, ни малолетние чахоточные, пыхающие тут под каждым кипарисом, – не обращает на нас внимания, будто мы сами превратились в подростков. Нырнув в колючие заросли, Пепперштейн распрямляется перед зеленым забором, в котором прорезана дверь. Хозяйским жестом отжимает деревянный щит, просовывает в щель палец и отодвигает щеколду:

– Сейчас будет вилла «Ночь».